страхом связано одно из самых  отчетливых моих воспоминаний.  Вероятно,  мне
было тогда года три с половиной-четыре. Мы жили  тогда в Киеве, в  маленьком
доме, на первом этаже. Ясно помню разговор о погроме, который вот-вот должен
обрушиться на нас. Конечно, я тогда  не  знала, что такое погром, но мне уже
было известно, что  это как-то связано  с тем, что мы евреи, и  с  тем,  что
толпа  подонков  с  ножами  и  палками  ходит  по городу и  кричит:  "Христа
распяли!". Они ищут евреев и сделают что-то ужасное со мной и с моей семьей.
     Потом я  стою  на  лестнице, ведущей  на второй  этаж, где живет другая
еврейская семья; мы  с  их дочкой держимся за руки и смотрим, как наши  папы
стараются забаррикадировать досками  входную дверь. Погрома не произошло, но
я до сих пор помню, как сильно я была напугана и как сердилась, что отец для
того, чтобы меня  защитить, может только сколотить несколько досок, и что мы
все должны покорно ожидать  прихода хулиганов. Но лучше всего помню, что все
это происходит со мной потому, что я  еврейка и оттого не  такая, как другие
дети во дворе. Много раз в жизни  мне пришлось  испытать те ощущения  страх,
чувство, что все  рушится, что  я не  такая,  как  другие. И - инстинктивная
глубокая уверенность: если хочешь выжить, ты должен что-то предпринять сам.
     И еще я помню, слишком даже хорошо, до чего мы были бедны. Никуда у нас
ничего не было вволю - ни  еды, ни теплой одежды, ни дров. Я всегда немножко
мерзла  и всегда у меня  в  животе было пустовато. В  моей  памяти ничуть не
потускнела  одна  картина:  я  сижу  на  кухне  и  плачу,  глядя,  как  мама
скармливает   моей  сестре   Ципке  несколько   ложек  каши  -  моей   каши,
принадлежащей мне по праву! Каша была для нас настоящей роскошью в те дни, и
мне обидно было делиться ею даже с младенцем.  Спустя годы я узнала, что это
значит, когда голодают  собственные дети, и каково матери решать, который из
детей должен получить  больше; но  тогда, на  кухне в Киеве, я знала только,
что жизнь тяжела и что справедливости на свете не существует. Теперь я рада,
что  никто не рассказал  мне, как  часто  моя старшая сестра Шейна падала  в
обморок от голода в своей школе.
     Мои родители  были  в Киеве приезжими.  Они встретились и обвенчались в
Пинске, где жила  семья моей  матери, и  в  Пинск мы все через несколько лет
вернулись  - это было  в 1903 году,  когда мне было  пять  лет.  Мама  очень
гордилась  своим романом с нашим отцом, часто нам о  нем рассказывала, и мне
никогда  не надоедало  слушать,  хотя  я его  знала  наизусть. Мои  родители
поженились не по обычаю, а  без  всякой выгоды для "шадхена" - традиционного
свата.
     Не знаю,  как получилось,  что мой  отец, родившийся на Украине, должен
был  проходить  призыв  в Пинске, но именно там  мама однажды увидела его на
улице.  Он  был  высоким и красивым  молодым человеком, она влюбилась в него
сразу же и даже отважилась рассказать о  нем  родителям. Послали за сватом -
но роль  его, как мы сказали бы теперь, была чисто техническая.  Для нее - и
для нас  тоже -  было гораздо важнее, что  ей удалось убедить родителей, что
достаточно любви с первого взгляда, между тем у жениха не было отца, не было
денег, да и семья его не принадлежала к числу особо уважаемых. Одно говорило
в его  пользу:  он не был  невеждой.  Некоторое время,  когда  ему было  лет
тринадцать-четырнадцать, он  учился в  иешиве и знал Тору. Мой дед  учел это
обстоятельство; но, полагаю, он, вероятно, учел и то,  что моя мать, как уже
тогда было  известно, никогда  не меняла  своих  решений и  по  мало-мальски
важным вопросам.
     Мои  родители были  очень  непохожи  друг  на  друга.  Отец, Моше Ицхак
Мабович,  стройный, с тонкими  чертами  лица, был по природе оптимистом и во
что бы то ни  стало хотел верить людям  - пока не  будет доказано, что этого
делать нельзя.  Вот  почему  в  житейском  смысле  его  можно  было  считать
неудачником. В общем, он был скорее  простодушным человеком, из тех, кто мог
бы  добиться  большего,  если  бы обстоятельства хоть когда-нибудь сложились
чуть более  благоприятно.  Блюма, моя медноволосая  мать, была  хорошенькая,
энергичная, умная, далеко не такая простодушная и куда более предприимчивая,
чем мой отец, но,  как и он,  она  была прирожденная  оптимистка, к  тому же
весьма общительная. Несмотря ни на что, по вечерам в пятницу у нас дома было
полно народу, как правило  родственников двоюродных  и  троюродных братьев и
сестер, теток, дядей. Никто из них не остался  в живых  после Катастрофы, но
они живы в  моей памяти, и я вижу, как они все сидят вокруг кухонного стола,
пьют чай из стаканов,  и,  если  это суббота  или  праздник, -  поют, целыми
часами поют, и нежные голоса моих родителей выделяются на общем фоне.
     Наша  семья  не  отличалась  особой религиозностью.  Конечно,  родители
соблюдали еврейский  образ  жизни:  и кошер,  и  все еврейские праздники. Но
религия сама по себе -  в той мере, в которой она  отделяется от традиции, -
играла в нашей жизни очень небольшую роль. Не  помню, чтобы я ребенком много
думала о Боге или  молилась личному  божеству, хотя, когда я  стала старше -
уже  в Америке,  -  я иногда спорила  с мамой о религии. Помню,  однажды она
захотела доказать мне, что Бог  существует. Она сказала: "Почему,  например,
идет дождь  или снег?" Я ответила  ей то,  чему меня научили  в школе, и она
сказала:  "Ну,  Голделе,  раз  ты  такая  умная, сделай, чтобы пошел дождь".
Поскольку никто в те дни не слыхивал о возможности сеять тучи, я не нашлась,
что  ответить.  А  с положением,  что евреи  -  избранный  народ,  я никогда
полностью не соглашалась. Мне  казалось,  да  и сейчас  кажется,  правильнее
считать, что не Бог избрал евреев,  но евреи  были первым народом, избравшим
Бога, первым  народом в истории, совершившим нечто воистину революционное, и
этот выбор и сделал еврейский народ единственным в своем роде.
     Как бы то ни  было, в этом -  как и во  всем  другом - мы жили  как все