каждый день и каждый вечер живо обсуждались вопросы политики и  культуры. Но
мы, высадившиеся, наконец, на крошечной городской  станции, ничего этого  не
видели -  ни  культурной жизни, ни скрытых  возможностей города. Трудно было
выбрать более неудачное время для приезда;  все нас слепило - воздух, песок,
белая штукатурка  домов, все пылало на полуденном солнце, и мы совсем увяли,
когда, оглядев пустую платформу, поняли, что никто нас не встречает, хоть мы
и написали в Тель-Авив нашим  друзьям (эмигрировавшим  в Палестину два  года
назад), когда нас следует ожидать. Потом мы  узнали,  что в этот самый  день
они отправилась в Иерусалим завершить формальности, связанные  с отъездом из
страны. Это  еще усугубило то  состояние  растерянности и  неуверенности,  в
котором мы находились.
     Как бы то  ни было,  после своего  ужасного путешествия, мы наконец уже
были в  Тель-Авиве.  Мечта сбылась. И станция, и  дома, которые мы различали
вдали,  и даже  глубокие  пески, окружавшие  нас, все было частью еврейского
национального  очага. Но  нелегко  было  вспомнить,  зачем,  собственно,  мы
приехали,  стоя под жгучим солнцем и  не зная, куда  идти, куда повернуться.
Кто-то, может быть, Йосл, даже выразил наши  чувства словами.  Он повернулся
ко  мне и сказал то  ли  в шутку, то  ли  всерьез: "Ну, Голди, ты  хотела  в
Эрец-Исраэль. Вот  мы  и  приехали.  А теперь  можем ехать  обратно -  с нас
хватит". Я не помню, кто это сказал, но помню, что я не улыбнулась.
     Неожиданно  к  нам подошел мужчина и  представился  на  идиш:  господин
Бараш, владелец близлежащей гостиницы.  Может быть, он может нам помочь?  Он
кликнул повозку, и  мы с  благодарностью взвалили на нее наши  вещи. Повозка
двинулась, мы устало  потянулись за ней, прикидывая,  далеко ли мы уйдем  по
этой страшной жаре. Сразу за вокзалом я увидела дерево. Оно, по американским
понятиям,  было  не  слишком высокое, но  все-таки  это  было первое дерево,
которое я в тот день увидела. И подумала, что оно - символ молодого  города,
чудом поднявшегося из песков.
     В гостинице  мы поели, напились  и  выкупались. Комнаты  были большие и
светлые,  господин и госпожа  Бараш -  очень гостеприимные.  Мы  повеселели.
Решили не распаковывать вещей и не строить никаких планов, пока не отдохнем.
И тут, к своему ужасу, мы увидели на постелях следы клопов. Господин Бараш с
негодованием  отверг обвинение: "Мухи - возможно,  - сказал он, -  но клопы?
Никогда!" Когда белье сменили, Шейна, Регина и  я уже вовсе не хотели спать;
остаток нашего первого дня  в Тель-Авиве мы  провели, уверяя друг друга, что
нам предстоят проблемы посерьезнее, чем клопы.
     Рано  утром  Шейна вызвалась  сходить  на рынок  за фруктами для детей.
Вернулась она  очень скоро, сильно  приунывшая. "Все, все  покрыто мухами, -
сказала  она,  -  не  достать  бумаги,  ни  бумажных  мешков;  все  до  того
примитивно;  и солнце, солнце, которого просто нельзя  выдержать!" Никогда я
прежде  не  слышала,  чтобы  Шейна   на  что-нибудь  жаловалась;   теперь  я
призадумалась, сможем  ли  мы с  ней привыкнуть  к нашей новой  жизни. Очень
хорошо было рассуждать в Милуоки  о пионерстве, но, может быть, мы и в самом
деле не способны  справиться с незначительными неудобствами, и литовцы  были
правы, считая нас слишком мягкотелыми  для этой страны? Чувство неловкости и
вины  за собственную слабость  - не говоря уже о том, как  нервировала  меня
реакция  Морриса на наши неудачи, -  я испытывала всю  нашу  первую неделю в
Тель-Авиве. Может, если бы мы приехали осенью  или поселились поближе к морю
с его бризами, все прошло бы легче. Но мы почти все время страдали  от жары,
усталости и упадка духа.
     В довершение  всего, вернулись  из  Иерусалима наши друзья и пригласили
нас на  субботний  ужин. Мало того,  что они бесконечно распространялись обо
всех трудностях, которые нас ожидают, - они подали котлеты, пахнувшие мылом,
которые никто из нас не мог  в рот взять. Все были сконфужены. Когда удалось
успокоить вопящих детей, выяснилось,  что в бесценный фарш  упал кусок мыла.
Но  от  объяснения мыло  не стало  более  съедобным,  и  мы  возвратились  в
гостиницу господина Бараша, чувствуя тошноту и подавленность.
     Через несколько дней стало  ясно, что оставаться в гостинице  господина
Бараша не имеет смысла.  Раньше или  позже мы должны были пустить корни, как
то  дерево у вокзала; к  тому же деньги  наши уходили. Хоть мы и приехали из
Америки,  средства наши были очень  ограничены - несмотря на  то, что в это,
по-видимому, никто  не хотел верить. Тем летом  в Тель-Авиве я встретилась с
женщиной, которая обняла  меня, поцеловала и сказала,  со слезами на  глазах
"Слава Богу, что вы, миллионеры, приехали к нам из Америки. Теперь все у нас
пойдет хорошо".
     Мы планировали провести  в Тель-Авиве неделю-другую, а потом вступить в
киббуц. Еще в Милуоки мы выбрали киббуц,  в  который будем  предлагать  свои
кандидатуры. Но в Тель-Авиве нам сказали, что надо  ждать конца  лета: тогда
можно будет подавать  заявления по  всей  форме.  И так, вместо  того, чтобы
сразу  отправиться  на  завоевание   земли,  мы  пустились  на   куда  менее
героическое предприятие: завоевание квартирохозяев. Но и это  было непростым
делом.  Квартир  было  мало, цены  на  них  колоссальные, а нам  нужно  было
помещение, куда можно было  бы поставить, по крайней  мере семь кроватей. Мы
разбились на группы и стали лихорадочно носиться по городу в поисках  жилья.
Через несколько дней мы нашли двухкомнатную квартиру в конце немощеной улицы
Неве Цедек; это была самая  старая часть города, основанная  на границе Яффо
еще раньше,  чем  Тель-Авив. Там не  было ни электричества,  ни  ванной,  ни
уборной: "удобства", которыми пользовались  еще человек сорок, помещались во
дворе,  но там  была кухонька,  и квартплату с нас  попросили только  за три
месяца  вперед,  несмотря  на  то,  то  мы  приехали  из  Штатов и, конечно,