однако ты можешь предложить это кабинету". Но  если я не принимала его идею,
он уже не старался продвинуть ее дальше. Учитывая,  что,  по  общему мнению,
Даян  не способен  работать  в  коллективе, а я не способна  к компромиссам,
можно считать, что в общем мы хорошо ладили.
     И неправда, что он холодный человек. Я видела, как его трясло, когда он
приходил с тех страшных послевоенных похорон,  когда  матери  толкали к нему
детей, крича: "Ты убил их отца!"; когда люди, шедшие, за гробом, грозили ему
кулаками и  обзывали  убийцей.  Я знаю,  что чувствовала  я,  - и  знаю, что
чувствовал Даян.
     В первые дни Войны Судного дня  он был настроен пессимистически и хотел
подготовить народ к самому худшему. Он созвал  редакторов  газет и рассказал
им  о положении  вещей,  как  он  его видел, - что  для него было очень даже
нелегко.  Я  не позволяла ему  подать в отставку,  во время войны,  но после
первого предварительного доклада комиссии Аграната, 2  апреля  1974 года он,
по-моему, должен был сделать это немедленно. Этот доклад очищал  его (и меня
от "прямой ответственности") за неподготовленность Израиля к Судному дню, но
так  жестоко  охарактеризовал деятельность  начальника  штаба  и  начальника
военной разведки, что Дадо тут же подал в отставку. Мне всегда казалось, что
- поддержи Даян публично своих товарищей по оружию - он бы сохранил в глазах
публики  свое  обаяние,  хотя  бы частично. Он  прочел  этот предварительный
доклад (в котором было отражено далеко не все) у  меня в кабинете и в третий
раз спросил, надо ли ему  уходить в отставку. "На этот  раз, -  сказала я, -
решать должна партия". Но  у  него была  своя  логика,  и мне казалось,  что
нельзя давать ему советы в таком трудном деле. Сегодня я об этом жалею, хотя
он ведь мог бы и не послушаться.
     По поводу меня комиссия  сказала,  что утром  Судного  дня "она приняла
мудрое,  благоразумное  и  быстрое  решение  провести  всеобщую  мобилизацию
резервистов,  рекомендованную   начальником   штаба,  несмотря   на   веские
политические соображения, чем и оказала важнейшую услугу обороне страны".
     Зимой  1973-74 года положение  Израиля  в глазах иностранцев  выглядело
гораздо лучше, чем  в глазах израильтян. В это  время  меня посетил покойный
ныне Ричард Кроссмен, один из руководителей английской лейбористской партии,
принимавший  большое  участие в  основании  нашего  государства: он  не  мог
понять, откуда такое всеобщее уныние и упадок духа.
     -  Вы все тут с ума посходили, - сказал  он.  - Что, собственно, с вами
случилось?
     - Скажите, - спросила я,  - какова была бы  реакция в Англии, если бы с
англичанами случилось что-то  подобное? Он  был  так  изумлен, что  чуть  не
выронил свою чашку.
     - Вы что же думаете, что с нами такого не случалось? - воскликнул он. -
Что  Черчилль во  время  войны никогда  не ошибался? Что  у  нас  не было ни
Дюнкерка, ни других отступлений? Просто мы не так интенсивно реагируем.
     Но мы не таковы, по-видимому, и слово "травма",  всю зиму бывшее у всех
на  языке, лучше всего  соответствует  тому  всенародному  чувству  обиды  и
утраты, которое Кроссмен нашел столь чрезмерным.

        ¶КОНЕЦ ПУТИ§

     Шли недели.  Резервисты все еще не  вернулись с юга и с ледяного теперь
севера.  Даже  перестрелка  не  прекратилась.  Настроение   в  Израиле  было
по-прежнему мрачное, тревожное и  беспокойное.  Киссинджер старался добиться
разъединения  войск  между  Сирией  и  Израилем,  показать  сирийцам  список
израильтян-военнопленных  и  устроить в Женеве  переговоры между египтянами,
иорданцами  и нами (сирийцы еще в декабре заявили, что они  в них участия не
примут). И хотя все выглядело так, будто мы ближе к миру, чем когда-либо, по
правде, говоря, ни я,  ни большинство израильтян не  верили, что мы вернемся
из Женевы с мирными  договорами  в руках, и мы отправлялись туда без  особых
иллюзий,  далекие от  эйфории. И все-таки, египтяне и иорданцы дали согласие
сидеть с нами в одной комнате, на что никогда не соглашались прежде.
     Переговоры в Женеве начались 21 декабря и, как я  и опасалась, почти ни
к чему не  привели.  Между  нами  и  египтянами не было  настоящего диалога.
Напротив,  с  самого  начала  было  ясно,  что  никаких  особых  перемен  не
произошло. Египетская  делегация  буквально запретила, чтобы ее стол ставили
рядом  с  нашим,  и атмосфера была далеко не дружелюбная. Военное соглашение
было Египту необходимо, но мир, как мы снова убедились, вовсе не входил в их
намерения. Тем не менее, хотя  никаких политических решений на  этой встрече
принято не было, через  несколько дней на сто  первом километре был подписан
договор  о  разъединении  войск, и  мы продолжали надеяться,  что как-нибудь
удастся найти и  политическое решение. Вряд ли  Мессия явился на  сто первый
километр, и там так устал, что и не двинулся дальше.
     31  декабря произошли выборы. Они  показали,  что страна  не собирается
менять лошадей в середине скачек, и хотя мы и потеряли часть голосов - как и
Национальная  религиозная  партия,  - Маарах остался лидирующим  блоком.  Но
оппозиция  стала сильнее, потому что все  правое крыло объединилось в единый
блок.  Снова  нужно было  формировать коалицию,  и  ясно  было,  что  работа
предстоит нелегкая,  потому что  наш  традиционный  партнер  по  коалиции  -
религиозный блок -  раскололся по  вопросу о том, кто его возглавит и  какой
политики надо будет придерживаться в предстоящие трудные времена.
     Я  начинала  испытывать   физические   и   психологические   результаты
напряжения последних месяцев. Я смертельно устала и очень сомневалась, сумею