зарабатывал тем, что расписывал вывески.
     Несмотря на то, что он не повышал голоса во  время самых  бурных ночных
споров,  я  заметила Морриса потому, что он  был так  хорошо  образован: он,
самоучка,  знал такие вещи, о которых Шейна и ее друзья  и  представления не
имели. Он любил,  знал, понимал искусство - поэзию, живопись, музыку; он мог
без  устали растолковывать достоинство какого-нибудь  сонета - или  сонаты -
такому заинтересованному и невежественному слушателю, как я.
     Когда  мы  с  Моррисом познакомились ближе,  мы стали  вместе  посещать
бесплатные  концерты  в  парке.  Моррис  терпеливо  учил  меня  наслаждаться
классической музыкой, читал мне Байрона, Шелли,  Китса  и  "Рубаийат"  Омара
Хайяма, водил  меня на лекции по литературе, истории  и философии. Некоторые
музыкальные произведения для меня до сих пор ассоциируются с чистым и  сухим
горным воздухом  Денвера  и  чудесными  парками,  по которым  мы  с Моррисом
бродили каждое воскресенье весной и летом 1913 года.
     Особенно большое впечатление на меня произвел один концерт - не столько
из-за музыки, которую я еле слышала, сколько из-за угрожающе-облачного неба.
Ради Морриса мне хотелось выглядеть как можно  лучше, поэтому накануне  того
дня я пошла в магазин (он назывался  "пять и  десять  центов") и купила себе
новую ярко-красную соломенную  шляпу, поскольку в продаже били только такие.
Купила с некоторой опаской, потому что она казалась мне немножко фривольной,
но зато она мне очень шла, и я надеялась, что Моррису понравится. До сих пор
с ужасом вспоминаю тот день, когда я ее  впервые  надела.  Небо было  сплошь
затянуто  тучами, Моррис  даже не заметил моей  шляпы, я же так боялась, что
пойдет  дождь и  меня зальет  красными струями,  что я  больше  ни о  чем не
думала.
     Моррисом я восхищалась безгранично, одна только Шейна вызывала  у  меня
такое же восхищение. И  причиной  тому была не только его  энциклопедическая
образованность,  но  и его  мягкость,  ум и  чудесное чувство юмора.  Он был
старше меня всего на пять-шесть лет, но казался  гораздо взрослее, спокойнее
и уравновешеннее. Не отдавая себе в  этом  отчета,  я влюбилась в него, и не
могла понять, что  и он меня  любит, хотя мы очень долго не говорили о наших
взаимных чувствах.
     Шейне тоже  очень  нравился  Моррис,  и  она, к счастью, одобряла  наши
частые  встречи. Но она строго напомнила мне,  что не ради этого помогла мне
бежать из дому, и вообще, я приехала в Денвер учиться, а не слушать музыку и
читать  стихи.  К  своей  миссии  опекунши Шейна  относилась очень серьезно,
сторожила меня,  как ястреб, и  через  несколько месяцев мне стало казаться,
что  с тем же успехом я могла бы оставаться в  Милуоки. Шамай  давил на меня
гораздо меньше, но Шейна все  круче натягивала поводья, и я стала  проявлять
норов. В  один прекрасный  день,  когда  Шейна особенно  раскомандовалась  и
раскричалась,  словно  я была маленькая, я  решила, что пора мне жить одной,
без опеки  и вечных приставаний, и  ушла  из дому  как была, в черной юбке и
белой блузке, в которых проходила целый день. Я не взяла с собой даже ночной
рубашки, не  считая себя вправе  брать  вещи, которые мне покупали  Шейна  и
Шамай, раз  я  больше  им  не подчиняюсь и покидаю их дом.  Закрыв  за собой
двери, я решила, что - все: отныне я сама за себя отвечаю.
     Минут через десять я  сообразила, что, пока я еще не зарабатываю,  надо
найти  временное пристанище.  Тут  я несколько упала духом. На помощь пришли
две Шейнины подруги,  которым  я призналась, что мне негде жить;  они всегда
очень  хорошо ко мне относились и  тут же предложили гостеприимство, которое
я,  приунывшая,  с  благодарностью приняла. К  сожалению, это была  не самая
безопасная гавань: у  обеих была  вторая стадия туберкулеза.  То,  что  я не
заболела,  можно объяснить только маминой пословицей "Нарс мазл" -  "дуракам
счастье".  Они жили  в тесной квартирке, состоявшей из  комнаты  с  нишей  и
кухни.  Ниша,  сказали они,  будет в  моем  распоряжении столько, сколько  я
захочу.  Но так как  обе  были  тяжело больны,  я понимала,  что  они должны
ложиться  спать  рано и  потому  не  решалась  зажигать  лампочку  над своей
кроватью,  когда  темнело.  Единственным  местом,  где  я могла  читать,  не
беспокоя их и не  слыша их мучительного  ночного кашля, была ванная комната,
там-то я и проводила ночи,  закутавшись  в одеяло,  запасшись  кипой книг  и
устрашающе длинным списком литературы, которым снабдил меня Моррис.
     Конечно, в шестнадцать  лет  можно обойтись почти без всего,  даже  без
сна, и  я была очень  довольна своей жизнью, а еще больше, говоря по правде,
сама собой. Я не только нашла  жилье, но и пришла к  заключению, что средняя
школа  может  подождать. Я  твердила  себе, что  я научилась  управляться  с
жизнью, а это важнее,  чем школьные науки, к  которым я раньше так тянулась.
Теперь,  когда у меня имелась  ниша,  надо было найти работу. Отец говаривал
"Лес рубят, щепки летят". Я готова была к тому, что щепки будут щелкать меня
по лицу: найти работу было нелегким делом. Но через день-два я нашла работу:
в магазине, где шили  юбки  на заказ. Я снимала  мерку для  приклада. Нельзя
сказать,  что это была интересная или возвышающая душу работа, но она давала
мне средства к существованию, и вскоре я смогла уже снять крошечную комнатку
- и притом без палочек Коха. Одно из последствий моей тогдашней работы: даже
и теперь я машинально обмеряю взглядом подол юбки  и  сама могу  запросто ее
подшить.
     Я считала себя, да и выглядела, очень взрослой для своего возраста, но,
по правде говоря, нередко мне хотелось вернуться назад жить с Шейной, Шамаем
и их новорожденной  Юдит. Конечно, у  меня был Моррис, о чем я даже написала
Регине  ("Он  не  очень  красивый,  но у  него  прекрасная  душа"), и другие
приятели - в частности,  удивительный молодой человек из  Чикаго,  по  имени