я  иногда  стала  выражать и  собственное  мнение.  Я не  знала,  что  такое
диалектический   материализм  и  кто,  собственно,  такие  Гегель,   Кант  и
Шопенгауэр,  но я знала, что  социализм - это  демократия,  право рабочих на
приличную жизнь,  восьмичасовой  рабочий  день  и  конец эксплуатации.  И  я
понимала, что  тираны должны быть свергнуты,  но  никакая  диктатура - в том
числе и пролетарская - меня не привлекала.
     Я  жадно слушала всех, но всего внимательнее, как  оказалось, я слушала
сионистов-социалистов,  и их  политическая  философия показалась  мне  самой
разумной. Я поняла и приняла полностью идею национального очага для евреев -
единственного места на земле, где они смогут быть свободными и независимыми,
и, само  собой разумеется, казалось мне, в таком месте они никогда не  будут
страдать ни от нужды, ни от эксплуатации, ни от страха перед другими людьми.
Еврейский национальный очаг,  который сионисты  хотели  создать в Палестине,
заинтересовал меня гораздо  больше, чем политические события в самом Денвере
и даже чем то, что тогда происходило в России.
     Эти  разговоры  у  Шейны - они почти всегда велись на идиш, потому  что
мало   кто  из   участников   достаточно  знал  английский,  чтобы  свободно
высказываться  по  этим важным идеологическим вопросам, -  затрагивали очень
широкий круг проблем. Были  вечера, когда больше  всего спорили о литературе
на идиш - о Шолом-Алейхеме, И. Л.  Переце, Менделе  Мойхер  Сфориме,  - были
другие  вечера,  где  речь  шла  о   специальных   вопросах,  например,   об
освобождении женщин или будущности тред-юнионизма. Все это меня интересовало
тоже,  но  когда  начали говорить о таких людях,  как  Ахарон Давид  Гордон,
например,  который в 1905  году  уехал в  Палестину и помог  основать Дганию
(киббуц, созданный через три года  на пустынном краешке земли у Галилейского
озера), я  превращалась в  слух и меня начинали одолевать мечты о том, чтобы
присоединиться к палестинским пионерам.
     Не  помню, кто  из молодых людей у Шейны первый заговорил о Гордоне, но
помню, как  меня поразило  то, что он  рассказал. Пожилой  человек с длинной
седой  бородой, делавшей его  похожей на патриарха, незнакомый с  физическим
трудом, в возрасте  пятидесяти лет приезжает  в Палестину  со всей семьей  и
начинает  собственными  руками обрабатывать  ее землю  и  пишет  о  "религии
труда",   как  называли   это  его   "кредо"  ученики.  Гордон  считал,  что
строительство  Палестины  станет  величайшим   еврейским   вкладом  в   дело
человечества.  В  стране  Израиля  евреи  через собственный физический  труд
найдут путь к созданию  справедливого общества  -  если каждый в отдельности
приложит к этому все свои силы.
     Гордон  умер в  1922  году -  через год после того,  как  я приехала  в
Палестину,  - и я никогда с ним не встретилась. Но, пожалуй, из всех великих
мыслителей и  революционеров, о которых я наслышалась  у  Шейны, мне  больше
всего  хотелось  бы  познакомиться с ним, и  о том  же я  мечтала  для своих
внуков.
     Поразила  меня и романическая история  Рахел Блувштейн, нежной девушки,
приехавшей   из   России  в  Палестину  почти  одновременно  с   Гордоном  и
находившейся  под  сильным   его  влиянием.  Рахел,  замечательно  одаренная
поэтесса, стала работать  на земле  в новом поселении у  Галилейского озера,
где и были написаны некоторые  из лучших  ее  стихов.  Не  знавшая ни одного
слова на иврите до приезда в  Палестину, она стала одним из первых ивритских
поэтов современности, многие ее  стихи положены на музыку и их теперь поют в
Израиле. Потом она  заболела  (туберкулезом, который убил ее, когда ей  было
сорок лет), и уже не могла работать на земле, которую так любила, но когда в
Денвере я услышала впервые ее имя от человека, знавшего ее в России, она еще
была молода.
     Прошли годы. Когда у молодежи стало модно смеяться  над несгибаемостью,
рутинностью  и  преданностью  истеблишменту  моего  поколения,  я  думала  о
бунтовщиках-интеллектуалах,  таких,  как  Гордон,  как  Рахел,  как  десятки
других.   По-моему,   никакие   современные   хиппи   не  бунтовали   против
истеблишмента так  эффективно,  как  те  пионеры начала века. Многие  из них
родились  в семьях торговцев или ученых; многие - в богатых ассимилированных
семьях. Если бы их  воодушевлял  только сионизм, то они могли  бы приехать в
Палестину, купить несколько апельсиновых рощ и нанять для работы арабов. Это
было бы куда легче. Но они были  политическими  радикалами и глубоко верили,
что только  собственный труд может освободить евреев, избавить их от гетто и
его ментальности; труд даст им, вдобавок к  историческому,  моральное  право
претендовать   на  землю  Палестины.  Были   среди  них  поэты   и  больные,
неуравновешенные  люди, и люди  с бурной  личной жизнью;  но их всех роднило
страстное  стремление экспериментировать,  стремление построить в  Палестине
хорошее  справедливое общество, по  крайней мере такое, которое будет лучше,
чем то,  что существовало в большей части  остального мира. Коммуны, которые
они основали  - израильские киббуцы, - устояли,  я уверена, только благодаря
истинно  революционному социальному  идеалу,  который  лежал  и лежит  в  их
основе.
     Во всяком случае,  долгие ночные споры в Денвере сыграли большую роль в
формировании  моих убеждений и в моем приятии  или неприятии разных идей. Но
мое пребывание в Денвере имело  и другие последствия. Среди  молодых  людей,
часто приходивших к Шейне, одним  из самых неразговорчивых был тихий и милый
Моррис Меерсон,  с  сестрой которого  Шейна  познакомилась  в санатории.  Их
семья, такая же  бедная, как  наша, приехала в  Америку из Литвы. Отец умер,
когда Моррис  был  маленьким, и  ему пришлось  рано  пойти  работать,  чтобы
содержать  мать  и  трех  сестер.  В  то  время,  когда  мы  встретились, он