Когда Бен-Гурион вез  У  Ну через  молоденький, только что посаженный  лесок
между Тель-Авивом и  Иерусалимом, который так трудно  было посадить на  этой
каменистой земле  и которым мы поэтому так гордились, - У Ну,  приехавший  в
Иерусалим впервые, очень  встревожился. "Берегитесь - сказал он Бен-Гуриону.
- Эти деревья разрастутся, поверьте мне!  Следите за ними!" Задача бирманцев
- задержать  наступающие  джунгли, и  они представить  себе не могли, что мы
дорожим каждым деревом как жемчужиной.
     К  тому времени,  как  мы  возвратились  в  Израиль,  я  на  всю  жизнь
насмотрелась на рисовые поля и на рикш - и больше всего на свете нуждалась в
отдыхе; но следующие три года - 1964, 1965, 1966 - я опять была на орбите. Я
ездила по Европе, по Африке, по Латинской Америке - и часто болела. Я устала
от беспрерывных  путешествий, я была вечно в пути - или больна. Да к тому же
я уже была немолода, в  1963 году мне исполнилось шестьдесят  пять лет. Я не
чувствовала ни старости, ни слабости,  но  ловила себя на мысли - как славно
было бы  иметь в своем распоряжении целый день,  или  пойти к старым друзьям
без того, чтобы  по пятам шел телохранитель; дети и мой врач  твердили,  что
пришло время поберечь себя; я очень старалась,  но так и не научилась делать
это. Всегда было что-то очень срочное - то за границей, то в Израиле - и как
бы  рано я ни начала свой день, кончался он  перед  рассветом  следующего. Я
иногда устраивала себе праздник - делала  только то,  что  хотела - но очень
редко.
     Такой праздник я  устроила в  июле 1961  года  и  пригласила друзей,  с
которыми приехала  в  Палестину на пароходе "Покаонтас" сорок лет назад.  Не
помню,  как  пришло  мне  в  голову отметить  эту годовщину,  но  мне  очень
захотелось увидеть их  всех  узнать, кто остался,  а  кто  вернулся в Штаты,
увидеть  их  детей. В те  дни  мы  с моими  коллегами  по партии Мапай часто
рассуждали, почему  так мало евреев  эмигрирует из  западных стран. Одно  из
объяснений  было  - "им там слишком хорошо. Они приедут к  нам  только когда
столкнутся в другом месте  с  настоящим антисемитизмом". Я  считала, что это
несправедливо, что они упрощают, и подолгу  спорила с Бен-Гурионом по поводу
незначительных цифр, которые давала эмиграция из США, Канады и Англии. "Если
мы будем терпеливы, они приедут, - говорила я. - Теперь перебраться с семьей
не так  просто,  как было когда-то.  Да  и  люди  теперь другие  - не  такие
романтики,  не  такие идеалисты, не такие самоотверженные. Сколько мужества,
сколько  решимости нужно теперь сионисту из Питтсбурга, Торонто  или  Лидса,
чтобы  окончательно переселиться в Израиль! Это  не то, что просто переехать
из одной страны в другую. Тут  и  новый язык надо выучить,  и принять другой
уровень и другой образ жизни, и привыкнуть к нашим  трудностям и опасностям.
Я  не  меньше,  чем  Бен-Гурион, хотела,  чтобы сотни  тысяч, даже  миллионы
западных евреев  переехали к  нам; но я  не так  нетерпимо относилась  к  их
колебаниям и, уж  конечно, в  этот момент  израильской истории не собиралась
потребовать  от  евреев, поддерживающих  государство  Израиль,  но  туда  не
переезжавших, чтобы они называли себя не сионистами, а "друзьями Сиона" (эту
расплывчатую формулу предложил рассерженный Бен-Гурион).
     Но  те 19 мужчин и  женщин, которые приехали на пароходе "Покаонтас" со
мной и с Моррисом в  1921 году, приняли  это трудное решение -  и  мне вдруг
страстно захотелось  их повидать.  Адресов  у  меня  не  было - я  поместила
объявление  в газете:  "Министр иностранных  дел приглашает на  вечер к себе
домой всех, прибывших на  судне "Покаонтас",  - не только их, но и их мужей,
жен, детей и внуков".
     Большая  часть  тех,   кто  проделал  вместе   со  мной   это  страшное
путешествие,  не явилась.  Одни умерли,  другие были  слишком  немощны, один
вернулся  в США. Но  семь или восемь членов той  группы пришли и  привели  с
собой  детей  и внуков.  Это был  прекрасный  вечер  -  все  мы вспоминали о
прошлом, пели песни, ели пироги и фрукты в  моем  саду.  Не было официальных
речей,  и представителей  прессы  я  не пустила - хотя журналисты  и умоляли
пустить их "только на несколько минут". Но это я лично отмечала свою  личную
годовщину  -  и  хотела,  чтобы  этот  праздник  был  лишен  всякого  налета
официальности.
     Вероятно,  нашим  детям  наши песни (те  самые, которыми  мы  старались
подбодрить   себя   на   нашем   кошмарном  корабле)   показались  наивными,
сентиментальными,  может быть, и банальными. Все они  были про строительство
нашей страны. Но нам они напоминали те дни, когда мы верили, что все в наших
руках, и все мы можем сделать - и мы пели, долго и много. Когда  гости ушли,
я осталась в темном саду одна, сидела и  думала об этом сорокалетии и о том,
как хорошо было бы, если бы Моррис мог быть тут с нами. В одном меня убедила
эта ночь:  никто из  нас  никогда ни на  минуту не  пожалел, что  не оставил
"Покаонтас", пока  он не  отплыл из  Бостона, чтобы проделать главную  часть
пути до Палестины.
     Но  к  концу  1965 года даже  я  стала  понимать,  что  надо отдохнуть.
Предвыборная кампания  летом этого года меня совершенно измучила. Мне всегда
была тяжела жара, и в этом году  мои  мигрени, от которых я всегда страдала,
стали страшнее. Я не могла не почувствовать, что ответственность, которую  я
несу более тридцати лет,  начинает тяжко давить  на мои плечи.  Я  не хотела
жить  вечно  -  но  стать  полуинвалидом  я  не  хотела  тоже. Притом,  меня
беспокоило   не   только   здоровье  -  мне  нужно   было   и   эмоционально
перезарядиться, настолько я устала.  А внутреннее  положение Израиля было не
блестящим.  Была тяжелая  экономическая депрессия,  была эмиграция из страны
(мы  называли ее "иерида",  спуск, в отличие от  "алии"  - подъема),  и были
последствия "дела Лавона", деморализовавшие общество, и вносившие смятение в