занялся Жильбер, то ходу назад не было, и я  на несколько дней отправилась в
Париж. Сперва  я  встретилась с  министром  иностранных  дел  Морисом Кув де
Мюрвиллем,  очень хорошо говорившим по-английски  и похожим  на англичанина.
Ему довелось служить в разных арабских странах. Держался он очень корректно,
холодно  и,  в общем,  недружелюбно  - что  не очень  меня воодушевило перед
будущей  встречей с  де Голлем. Приняли меня в  Елисейском  дворце, со  всей
полагающейся  помпой.  Когда я поднималась по  лестнице, мне казалось, что я
делаю  смотр  всей  французской   армии.  Интересно,  что  думали  обо   мне
ослепительные французские  гвардейцы в красных  плащах, когда  я тащилась по
этой лестнице в генеральский кабинет. Чувствовала  я себя при этом  неважно.
Но вот  и он, легендарный де Голль, во весь рост, во всей своей славе. Яаков
Цур, тогда наш посол во Франции, явился со мной вместе, и с  его помощью,  а
также  с  помощью  переводчика при де  Голле мы  стали  беседовать.  Генерал
проявил доброту  и сердечность. Через несколько минут я  почувствовала  себя
свободно, и  между  нами состоялась очень хорошая  беседа по  поводу проблем
Ближнего  Востока, причем де Голль  заверил  меня в своей  вечной  дружбе  к
Израилю.
     На похоронах Кеннеди  я увидела  его снова,  сначала в соборе (по-моему
только  три  человека  там  не стояли на  коленях:  де  Голль, Залман Шазар,
который был тогда президентом Израиля, и я), а  потом на обеде, о котором  я
уже  упоминала.  Еще  до того, как мы  сели за стол, я  заметила де Голля на
другом  конце комнаты - что было нетрудно, настолько он возвышался над всеми
остальными.  Я размышляла,  надо  ли подойти к  нему или нет,  но тут он сам
двинулся  ко  мне.  Началось  волнение. К  кому направляется  де  Голль? "Он
никогда ни к кому не подходит сам: людей всегда к нему подводят,  - объяснил
мне кто-то. -  Видимо, он собирается поговорить с очень важной особой". Люди
расступались перед ним, словно волны  Красного моря перед сынами Израиля.  Я
чуть  не   упала,  когда  он  остановился  передо   мной  и   -   уж  совсем
беспрецедентный случай! - заговорил по-английски. "Я счастлив, что  вижу вас
здесь, хоть и по столь  трагическому поводу", - сказал он, поклонившись. Это
произвело огромное впечатление  на  всех,  особенно же - на меня. С течением
времени мы с  Кувом  де Мюрвиллем  стали добрыми друзьями, и он говорил мне,
что  де  Голль  питает  ко мне  дружбу. Хотелось  бы мне, чтобы  это  всегда
продолжалось, но в 1967 году мы  не сделали  того, что он хотел (а он хотел,
чтобы мы не делали ничего), и он так и не простил нам непослушания. В тяжкие
дни перед  Шестидневной  войной  он сказал Аббе  Эвену, что  Израиль  должен
запомнить  две  вещи:  "Если  вы  будете  в   настоящей   опасности,  можете
рассчитывать на  меня: но если  вы сделаете  первый шаг,  вас разгромят и вы
навлечете катастрофу  на  весь  мир".  Ну что  ж, де Голль  ошибся.  Нас  не
разгромили,  и  мировой войны не произошло;  но  наши отношения  с  ним -  и
французским  правительством  - после  этого  изменились.  Тот же  де  Голль,
который в 1961 году провозглашал тост "за Израиль, нашего друга и союзника",
после  Шестидневной  войны  выразил  свое  отношение  к  евреям,  назвав  их
"избранным, самонадеянным и высокомерным народом".
     Думаю, однако,  что  мой  главный  вклад  как министра иностранных  дел
проявился в совсем иной сфере. Речь идет о роли, которую Израиль стал играть
в развивающихся странах Латинской Америки, Азии и, может быть, в особенности
- Африки. Это и в моей жизни открыло новую страницу.

        ¶ДРУЖБА С АФРИКОЙ И ДРУГИМИ СТРАНАМИ§

     В моем личном отношении к  Африке и африканцам - возможно, как толчок -
большую роль сыграло то  душевное состояние, которое мы все испытывали после
Синайской кампании - когда остались почти одинокими, весьма непопулярными  и
совершенно  непонятыми.  Франция  осталась  другом и  союзником,  кое-кто из
европейских стран нам сочувствовал, - но с Соединенными Штатами  отношения у
нас  были  натянутые, с  советским блоком - более  чем натянутые, а в  Азии,
несмотря  на все наши  усилия добиться признания, мы  в большинстве  случаев
наталкивались  на  каменную  стену.  Правда, у нас были представительства  в
Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но
хотя мы были в  числе первых, признавших Народный  Китай, китайцы совершенно
не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а
Индонезия  и Пакистан, мусульманские  государства,  проявляли к нам открытую
враждебность. Третий мир, в котором важнейшую  роль  играл, с одной стороны,
Неру, а с другой - Тито, смотрел в сторону Насера и арабов - и отворачивался
от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских
стран,  на которую мы  очень надеялись, что  нас пригласят, арабы пригрозили
бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого "клуба" мы тоже были
исключены.  В 1957 и 1958 годах  я смотрела вокруг  себя,  сидя на заседании
Объединенных  Наций  и думала:  "Мы тут чужие. Ни с кем  у  нас нет ни общей
религии,  ни  общего  языка,  ни  общего  прошлого.  Весь  мир,  все  страны
группируются в блоки, потому что  география  и история определили для каждой
группы общность интересов. Но наши соседи - естественные союзники - не хотят
иметь с  нами  дела, и у нас нет  никого и ничего, кроме самих себя. Мы были
первенцами Объединенных  Наций  - но обращались  с  нами, как с  нежеланными
пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль".
     Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала
Африка, страны которой  вот-вот  должны были получить  независимость, и юным
государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они,
мы  сбросили  иностранное  владычество,  как  и  им,  нам  пришлось  учиться