точение Принца сообщило новое сияние его славе, и он прибыл  в  Париж
{1} среди всеобщего ликования, вызванного  освобождением,  которого  удалось
так успешно добиться. Герцог Орлеанский и Парламент вызволили Принца из  рук
королевы, тогда как Кардинал едва ускользнул из рук объятого гневом народа и
покинул королевство, напутствуемый презрением и ненавистью; наконец, тот  же
народ, который за год перед тем зажег праздничные огни в знак своей  радости
по случаю заточения Принца, совсем недавно,  чтобы  доставить  ему  свободу,
держал взаперти двор в Палэ-Рояле. Постигшая Принца опала повела, как видно,
к тому, что всеобщая ненависть, которую он навлек на себя своим характером и
образом  действий,  сменилась  таким  же  всеобщим  сочувствием,  и  все   в
одинаковой  мере  надеялись,  что  его  возвращение  восстановит  порядок  и
общественное спокойствие.
     Таково было положение  дел,  когда  Принц  вместе  с  принцем  Конти  и
герцогом Лонгвилем прибыл в Париж. Бесчисленные толпы народа и  лиц  всякого
звания вышли навстречу ему до  самого  Понтуаза.  На  полпути  его  встретил
герцог Орлеанский, представивший ему герцога Бофора и коадъютора Парижского,
после чего его препроводили в Палэ-Рояль среди всеобщего ликования и  кликов
народа. Король, королева и герцог Анжуйский оставались в Палэ-Рояле  лишь  с
чинами своего придворного штата, и Принца  там  приняли  {2}  как  человека,
которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем.
     Некоторые  сочли,  что  герцог  Орлеанский  и  Принц  допустили  весьма
значительную ошибку, позволив королеве сохранить  власть,  которую  нетрудно
было бы у нее отобрать: можно  было  парламентским  постановлением  передать
регентство  герцогу  Орлеанскому  и  поручить  ему  не   только   управление
государством, но и опеку над  королем,  чего  только  и  недоставало  партии
принцев,  чтобы  в  глазах  всех  она  стала  столь   же   законной,   сколь
могущественной была на деле. Все партии дали бы на это согласие,  ибо  никто
не был в состоянии, да и  не  пожелал  бы  воспротивиться  этому:  настолько
уныние и бегство Кардинала повергли в смятение  его  друзей  и  сторонников.
Данный способ, столь простой и удобный, несомненно закрыл бы навсегда  перед
этим министром путь к возвращению и отнял бы у королевы надежду вернуть  ему
прежнее положение. Но Принц, въезжавший в Париж наподобие  триумфатора,  был
слишком ослеплен блеском озарившей его свободы, чтобы отчетливо  представить
себе, на что он может решиться. Не исключено, что и огромность  такого  дела
помешала ему понять, как  легко  его  выполнить.  Можно  думать,  что,  даже
отдавая  себе  в  этом  ясный  отчет,  он  не  мог  решиться   на   вручение
неограниченной власти герцогу Орлеанскому, находившемуся в руках  фрондеров,
от которых Принц не хотел зависеть. Были и такие, кто счел более  вероятным,
что они оба - и тот, и другой  -  в  расчете  на  кое-какие  уже  начавшиеся
переговоры и слабость правительства надеялись  утвердить  за  собою  влияние
более мягким и более законным путем. В конце концов, они оставили королеве и
ее  сан,  и  власть,   не   обеспечив   себе   существенных   выгод.   Люди,
приглядывавшиеся тогда к их образу действий и судившие о нем, руководствуясь
здравым смыслом, отмечали, что с ними произошло то же самое, что в  подобных
случаях нередко происходило и с величайшими  мужами,  поднявшими  оружие  на
своих повелителей, а именно, что они не  сумели  воспользоваться  некоторыми
решающими и благоприятными для них обстоятельствами. Так,  например,  герцог
Гиз {3] в дни первых парижских баррикад выпустил короля, продержав его  день
и ночь в Лувре как бы в осаде; и те, кто при последних  баррикадах  вели  за
собой парижский народ, позволили угаснуть его порыву сразу  же  после  того,
как он вынудил силою вернуть ему Брусселя и президента Бланмениля, {4} и при
этом даже не подумали добиться выдачи Кардинала, по приказу которого те были
арестованы и которого можно было без труда извлечь из  обложенного  со  всех
сторон Палэ-Рояля. Наконец, каковы бы ни были соображения  принцев,  они  не
использовали столь выгодно сложившейся для них  обстановки,  и  свидание,  о
котором я упоминал выше, прошло только в обмене привычными любезностями, без
каких-либо  проявлений  взаимного  озлобления  и   без   единого   слова   о
государственных  делах.  Но  королева  слишком  горячо  желала   возвращения
Кардинала, чтобы не попытаться любыми средствами склонить Принца оказать  ей
в этом поддержку. Через принцессу Пфальцскую она предложила ему  вступить  в
тесный  союз  с  Кардиналом  и,  если  он  это  сделает,  предоставить   ему
всевозможные преимущества. Но поскольку все это  говорилось  в  очень  общих
выражениях, его ответ состоял из  ни  к  чему  не  обязывающих  любезностей.
Больше того, он счел, что все это  не  более  как  хитрости  королевы,  цель
которых возродить всеобщую неприязнь к нему, возбудить  этим  тайным  союзом
подозрения в герцоге Орлеанском,  Парламенте  и  народе  и  в  конце  концов
ввергнуть его в уже испытанные им ранее злоключения. Он принимал во внимание
и то, что вышел из заточения благодаря соглашению, которое подписал с  г-жой
де Шеврез и в соответствии с которым принц Конти должен был жениться  на  ее
дочери, {5} что главным образом благодаря этому браку фрондеры  и  коадъютор
Парижский прониклись к нему довернем и что тот же  брак  повлиял  в  том  же
смысле и на хранителя печати г-на  де  Шатонефа,  занимавшего  тогда  первое
место в Совете и неразрывно связанного с г-жой де  Шевреэ.  К  тому  же  эта
партия продолжала существовать, располагая,  по-видимому,  той  же  силой  и
весом и предлагая на выбор различные назначения для него и его брата. Г-н де
Шатонеф только что восстановил их обоих, равно как  и  герцога  Лонгвиля,  в
отправлении их прежних должностей. Наконец, Принц считал,  что  для  него  и
опасно, и постыдно порывать с теми  людьми,  которые  принесли  ему  столько
пользы и так способствовали его освобождению.
     Хот