хвалу за то, что в столь трудное время тот с такой славою и  такой
твердостью выдержал на своих плечах бремя государственных дел.  Он  дал  ему
также понять, что с превеликой почтительностью и признательностью  принимает
исключительные свидетельства уважении и дружбы, явленные ему Кардиналом,  но
вместе с тем не подал ему ни малейшего основания  думать,  будто  его  можно
обольстить  таким  множеством  праздных  надежд.  Сверх  того  он   попросил
Кардинала припомнить, что именно сказал ему в  Буре,  по  оставлении  Бордо,
после  подписания  мира.  Заверив  его  тогда,  что  взятые   им   на   себя
обязательства в отношении Принца и принца Конти не  утратят  силы,  пока  не
окончится их заточение, он то же самое повторяет и здесь, в Палэ-Рояле, хотя
находится  в  руках  Кардинала  в  еще  большей  степени,  чем  в  Гиени,  и
подтверждает, что освобождение принцев -  единственная  цель,  осуществления
которой он тогда добивался. Еще он указал Кардиналу, что промедление в  этом
наносит в одинаковой мере ущерб интересам как двора, так и  принцев,  и  что
это их свидание, которое не может долго оставаться  тайною,  возродит  среди
фрондеров недоверие к Кардиналу. Затем он сообщил министру все то,  что,  по
его мнению, могло усилить его подозрения и опасения, умолчав, однако, о том,
что делалось всякий день ради его изгнания. Наконец,  он  сказал  Кардиналу,
что хочет иметь от него определенный ответ,  так  как,  если  их  переговоры
затянутся,  приверженцы  принцев  могут   упустить   благоприятствующие   их
освобождению обстоятельства; что они все еще  изъявляют  готовность  принять
эту милость из его рук и стать на его сторону в борьбе с  общим  врагом,  но
что, вместе с тем, они близки и к тому, чтобы сплотиться со всеми теми,  кто
выступает против него,  и  без  сомнения  сделают  это,  если  он  откажется
освободить  принцев;  что  теперь  уже  ничего  другого  не  остается,   как
предоставить  ему  двадцать  четыре  часа  на  решение,  что  ему  выгоднее,
объединиться ли с Принцем, чтобы осилить фрондеров, или увидеть,  как  Принц
объединяется  с  фрондерами,   дабы   осилить   его   самого.   Этой   речью
непреклонность Кардинала была поколеблена; тем не менее он не  смог  тут  же
принять решение и отложил сообщение своего окончательного ответа на  завтра.
Однако прирожденная нерешительность и непонимание своего истинного положения
заставили его бессмысленно упустить время для заключения  соглашения  и  тем
самым вынудили герцога Ларошфуко спустя  два  дня  договориться  с  герцогом
Орлеанским и фрондерами и поставить свою подпись под тем,  что  отвечало  их
пожеланиям.
     Ловкости, проявленной  кардиналом  Мазарини  в  столь  многих  случаях,
герцог Ларошфуко, пока длились эти переговоры, так и не обнаружил. Почти все
время  он  видел  перед  собой   Кардинала   встревоженным,   нерешительным,
охваченным нелепым тщеславием и  прибегающим  к  мелким  уловкам.  При  всей
недоверчивости этого министра и при том, что ему было крайне  необходимо  не
допускать ошибочных суждений в оценке подлинного  состояния  своих  дел,  он
никогда не обладал достаточной проницательностью, чтобы замечать готовящиеся
против него козни:  он  совершенно  не  знал,  ни  какие  цели  ставят  себе
различные группировки, ни взглядов столь многих людей, участь  которых,  как
он полагал, полностью зависит от занимаемого им высокого положения и которые
тем не менее что ни день договаривались между собой об его отстранении  и  о
способах освобождения принцев.
     Положение дел, в конце концов, оказалось таким, что уже ничто не  могло
остановить взрыва. Герцог Орлеанский, направляемый тогда, как я уже говорил,
советами и мнениями г-жи де Шеврез, г-на де Шатонефа и  Коадъютора,  открыто
заявил, что хочет освобождения принцев. Это  заявление  терцога  Орлеанского
сообщило новую силу Парламенту  и  народу  и  повергло  Кардинала  в  полное
замешательство. Горожане  схватились  за  оружие;  у  городских  ворот  была
расставлена стража; не прошло и шести часов, как король и королева  лишились
возможности выехать из Парижа.  В  это  самое  время  знать,  желая  принять
участие в освобождении принцев, собралась,  чтобы  его  потребовать;  однако
собрание это не удовольствовалось упомянутым требованием: ему нужна  была  и
жизнь Кардинала. Итак, г-н де Шатонеф видел, что его  надежды  обретают  под
собой  твердую  почву;  маршал  Вильруа  {106}  и  почти  весь   королевский
придворный штат втайне всемерно способствовали их скорейшему  претворению  в
жизнь. Часть министров  и  некоторые  из  ближайших  друзей  и  ставленников
Кардинала поступали так же - словом,  двор  ни  при  каких  обстоятельствах,
никогда еще не раскрывал с такой полнотой своей действительной сущности.
     Г-жа  де  Шеврез  и  г-н  де  Шатонеф  все  еще  строго  придерживались
усвоенного ими ранее поведения  и  ничем  не  навлекли  на  себя  подозрений
Кардинала  -  настолько  его  несчастливая  в  то  время  звезда  и   тайное
отступничество друзей и соратников помешали ему узнать о предпринятом против
него. И вот, оставаясь в неведении о задуманном браке принца Конти и зная  о
г-же де Шеврез только то,  что  она,  как  никто,  способствовала  заточению
принцев, ибо она-то и склонила герцога Орлеанского  дать  на  это  согласие,
Кардинал с тем меньшим недоверием относился к подаваемым ею советам, что его
уныние и страхи не позволяли  ему  следовать  каким-либо  иным,  кроме  тех,
которые, казалось, обеспечивали его безопасность. Он  непрерывно  предавался
мыслям о том, что, находясь  в  самом  сердце  Парижа,  вынужден  страшиться
необузданности народа, дерзнувшего поднять  оружие,  дабы  воспрепятствовать
отъезду короля. Г-жа де Шеврез весьма ловко использовала это охватившее  его
настроение и, по-настоящему желая  его  удаления  ради  возвышения  г-на  де
Шатонефа и доведения до конца дела с замужеством своей дочери,  повела  себя
так умело, что решение удалиться, к которому в конце концов пришел Кардинал,
было принято им в большой мере по ее наущению. Он выехал из  Парижа  вечером
на коне,