| |
ь. Я отправился в Сен-Жермен {81} в день, когда туда прибыл двор;
туда же явился и герцог Лонгвиль. Оттуда я раза два ездил в Париж, чтобы
укрепить дух в тех приверженцах нашей партии, которые были охвачены
колебаниями, и вместе с г-жой де Лонгвиль, Коадъютором, Лонгеем {82} и
Брусселем установить день, когда надлежит явиться в Париж принцу Конти и
герцогу Лонгвилю. Кардинал Мазарини, зная, что я располагаю возможностью
беспрепятственно проникать в город и выбираться оттуда, несмотря на то что
городские ворота тщательно охраняются, попросил меня привезти ему из Парижа
деньги, но от этого поручения я отказался, не желая ни оказать ему эту
услугу, ни злоупотребить его доверием. Между тем в Париже все было готово, и
я возвратился в Сен-Жермен побудить принца Конти и герцога Лонгвиля
немедленно туда выехать. Последний стал без конца придумывать всякого рода
препятствия и раскаивался, что связал себя соучастием в этом деле. Больше
того, я стал опасаться, как бы он не пошел дальше и не открыл Принцу всего,
что знал о наших намерениях. Охваченный сомнениями, я отправил в Париж
Гурвиля, {83} наказав ему сообщить г-же де Лонгвиль и Коадъютору, какие
подозрения вызывает герцог Лонгвиль; я поручил ему также встретиться с
Лонгеем и Брусселем и дать им понять, насколько чревато опасностями
дальнейшее промедление. Можно посчитать странным, что столь важное дело я
допарил Гурвилю, который был тогда еще очень молод и малоизвестен. Но
поскольку я испытал его преданность в других обстоятельствах, поскольку он
был весьма зрел умом и отважен, все те, с кем я общался через него,
прониклись к нему доверием, и лишь на основании словесных сообщений, которые
он передавал от одних к другим, мы действовали вполне согласованно. Он
вернулся в Сен-Жермен, торопя нас с отъездом в Париж, но герцог Лонгвиль не
мог на это решиться, и мы, маркиз Нуармутье и я, были вынуждены поставить
его в известность, что увезем с собой принца Конти и объявим во
всеуслышание, что только герцог поступил бесчестно и не сдержал слова,
данного друзьям и единомышленникам, тогда как сам же вовлек их в дело, от
которого затем отступился. Этих упреков он не мог вынести и уступил нашим
настояниям. Я взялся держать наготове для них лошадей на кухонном дворе в
час пополуночи, но, не известив меня, они взяли других и укатили в Париж. Я
же тем временем поджидал их в ими же указанном месте и пробыл там до самой
зари. Я не мог возвратиться в замок, чтобы выяснить, что с ними случилось,
и, хотя отчетливо понимал, в какой опасности нахожусь, если дело открылось и
если меня найдут в столь подозрительный час сторожащим для них лошадей,
предпочел все же скорее подвергнуться превратностям случая, чем, создав им
помеху, подставить их под удар. Наконец, я узнал, что они выехали в Париж, и
добрался туда спустя много времени после их прибытия.
Молва об их приезде не замедлила распространиться, и к нему отнеслись
по-разному: народ обрадовался, но большинство парламентских, не
осведомленное о соглашении в Нуази {84} и подстрекаемое приверженцами двора,
утверждало, что это - хитрость к что принц Конти и герцог Лонгвиль,
связанные с принцем Конде такой личною близостью и такой общностью
интересов, стремятся оказаться по главе партии лишь для того, чтобы отдать
ее в жертву кардиналу Мазарини. Этот вымысел, которому легко мог поверить
запуганный и робкий народ и пораженный неожиданностью Парламент, некоторое
время побуждал бояться за безопасность г-жи де Лонгвиль, принца Конти и всех
тех. кто за ними последовал. Сначала Парламент отверг их предложения; он
принял их, лишь получив разъяснения от Коадъютора, Брусселя, Лонгея и тех,
кто знал о соглашении в Нуази. Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, дабы внушить
к себе больше доверия, разместились в здании ратуши и тем самым полностью
отдали себя в руки народа. {85}
Двор между тем был до крайности раздражен отъездом принца Конти,
герцога Лонгвиля и прочих. Кардинал заподозрил, что вес произошло с
одобрения Принца, и, находя себя недостаточно сильным, чтобы выдержать бремя
столь крупных событий, приготовился покинуть королевство. Но вскоре Принц
успокоил его: он с таким возмущением отзывался о принце Конти, г-же де
Лонгвиль и обо мне, что не оставил в Кардинале сомнений относительно своей
искренности. Были приняты дополнительные меры, чтобы уморить Париж голодом,
и принц Конде взял на себя руководство этим столь сложным делом. Противная
партия также не пренебрегла ничем для обеспечения своей безопасности.
Губернатор Пикардии герцог Эльбеф {86] первым предложил свои услуги
Парламенту: он рассчитывал, что, став во главе партии, извлечет для себя
немалые выгоды. Он был умен и красноречив, но тщеславен, корыстолюбив и
малонадежен. Прибытие принца Конти и герцога Лонгвиля вызвало в нем ревнивое
чувство, но он не решился открыто подрывать доверие к ним, хотя весьма ловко
препятствовал его укреплению. Тогда же примкнул к Парламенту и герцог
Буйонский. Мне пришлось уже в другом месте упоминать о его блестящих
качествах и заслугах. Виконт Тюренн, {87} его брат, был с ним единодушен и
командовал нашей армией против Германии. Деяния этого великого человека с
такой полнотой рисуют его достоинства, что мне незачем на них
останавливаться, а все, совершенное им в дальнейшем во славу короля и
французского государства, должно начисто загладить ошибку, на которую его в
этом случае толкнули интересы герцога Буйонского и его фамилии, равно как и
личное недовольство. Он вошел в сношения со своим братом и вознамерился
употребить подчиненную ему армию для поддержки парижской партии, но войска
остались верны своему долгу, и ему ради обеспечения себе безопасности
пришлось удалиться в Голландию. Маршал Ламотт-Уданкур {88} был злейшим
врагом Летеллье; он жаждал отметить за то, как тот обошелся с ним, отдав
приказ о
|
|
