Получив известие о капитуляции 28 мая бельгийской армии, Муссолини вызвал к 
себе маршала военно-воздушных сил Итало Бальбо и начальника генерального штаба 
итальянской армии, маршала Пьетро Бадольо, чтобы сообщить им о своем намерении 
объявить о вступлении в войну 5 июня. Бадольо, как он сам потом рассказывал, 
протестовал против этого решения, заявив, что оно равносильно самоубийству. «Вы,
 маршал, — властным тоном ответил Муссолини, — слишком взволнованы, чтобы 
трезво оценить ситуацию. Могу заверить вас, что все завершится к сентябрю и мне 
потребуется несколько тысяч убитых, чтобы я мог восседать на мирной конференции 
как человек, который сражался».
 Дуче стоял позади своего письменного стола, обхватив ладонями бедра и устремив 
пристальный взгляд на двух взбудораженных маршалов. В моменты, подобные этому, 
действительно верилось, что внезапные изменения им своих позиций, его 
противоречивые решения были хитроумно рассчитаны или даже спланированы, что они 
были, как он всегда настаивал, проявлением его интуиции, демонстрацией его 
подсознательных способностей к мастерскому владению техникой Макиавелли. Само 
собой разумеется, на следующий день, писал Чиано, Бадольо охотно принялся за 
подготовку к войне. По просьбе Гитлера дата вступления Италии в войну была 
отложена на несколько дней. За это время Муссолини провел, к нескрываемой 
досаде короля, но без единого явного протеста с чьей-либо стороны, — 
собственное назначение на пост Верховного Главнокомандующего вооруженными 
силами. Наконец, 10 июня дуче появился на балконе, выходившем на площадь 
Венеции, перед шумной, громадной толпой жителей Рима.
 «Воины, сражающиеся на суше, на море и в воздухе, — выкрикнул дуче высоким, 
странно звучавшим голосом, — чернорубашечники революции и легиона, мужчины и 
женщины Италии, всей империи и королевства Албании, слушайте! Час, отмеченный 
самой судьбой, пробил в небе над нашей страной; час окончательных решений. Мы 
вступаем в ряды тех, кто сражается с плутократическими реакционными 
демократиями Запада, всегда препятствовавшими нашему поступательному 
продвижению вперед и так часто угрожавшими самому существованию итальянского 
народа… Во время знаменательной встречи в Берлине я заявил, что когда обретаешь 
друга, то, в соответствии с нормами фашистской морали, идешь с ним рука об руку 
до самого конца. Именно так мы и поступили и будем идти рука об руку с 
Германией, с ее народом, с ее победоносными вооруженными силами до самого конца.

 В третий раз в своей истории пролетарская и фашистская Италия прочно стоит на 
ногах, как никогда, сильная, гордая и единая. Нас объединяет единственный и 
категорический лозунг. Он уже витает в воздухе, воспламеняя сердца от Альп до 
Индийского океана, этот лозунг выражен одним глаголом — побеждать. И мы будем 
побеждать. И в результате нашей победы мы обеспечим продолжительный, основанный 
на законности мир Италии, Европе и всему земному шару. Народ Италии, к оружию! 
Прояви свою храбрость, свою настойчивость и свое достоинство».
 А за несколько часов до этого выступления с балкона Палаццо Венеция о 
намерениях Муссолини были проинформированы послы Великобритании и Франции, но 
сделано это было в менее драматичной форме.
 Сэр Перси Лорек выслушал новость, как отметил Чиано, «не моргнув глазом и не 
изменившись в лице. Он ограничился лишь тем, что скрупулезно записал именно ту 
формулировку заявления, которой воспользовался я, и спросил меня, следует ли 
ему рассматривать это заявление как предварительную информацию или как обычную 
декларацию о войне. Выяснив, что зачитанное заявление является официальной 
декларацией об объявлении войны, британский посол учтиво и с достоинством 
удалился. У дверей мы обменялись крепким и сердечным рукопожатием».
 Беседа с Франсуа-Понсе была не менее дружественной.
 «Полагаю, что вы поняли, по какой именно причине я пригласил Вас сюда», — 
почти извиняющимся тоном спросил Чиано.
 «Не могу сказать, что я слишком догадлив, — слегка улыбнувшись, ответил 
Франсуа-Понсе, — но на этот раз создавшаяся ситуация мне ясна». Как и сэр Перси 
Лорен, он прекрасно понимал, что война уже не за горами и что Муссолини уже 
решил судьбу своей страны.
 Чиано зачитал текст декларации об объявлении войны.
 «Это удар кинжалом по уже упавшему человеку, — со скорбью в голосе 
прокомментировал ФрансуаПонсе текст декларации, — тем не менее благодарю Вас 
хотя бы за то, что нанесли удар, предварительно надев бархатную перчатку».
 Прежде чем покинуть кабинет Чиано, французский посол позволил себе высказать 
предупреждение, которое Чиано имел веские основания запомнить надолго: «Немцы — 
суровые хозяева. Вам тоже предстоит почувствовать это».

 7

 В ту ночь атмосфера уныния и безысходности окутала Рим, притихший в 
напряженном ожидании. Направляясь к себе домой, чтобы упаковать вещи, 
находившийся в подавленном состоянии духа корреспондент «The Times» прошел 
вдоль Corso Umberto
 и пересек площадь di Spagna, но на своем пути не увидел ни одного вывешенного 
национального флага. Его итальянские друзья и знакомые, поспешившие к нему 
попрощаться, пожимали ему руку с таким видом, словно просили извинения.
 Как однажды заметил Кавур: «Шумные возгласы на городской площади нельзя 
воспринимать как проявление общественного мнения».

 Глава вторая
 ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ