собой, и можно только предположить, как часто в своей деятельности он 
руководствовался стремлением отомстить тем, кого он считал виновным в подобном 
оскорблении. Однако как человек неискушенный он постоянно давал повод людям 
смеяться над собой. «Он ни разу не пытался исправить мой плохой итальянский 
язык, — рассказывал Людвиг, — но когда однажды я произнес неправильно 
французское имя, в нем на удивление проснулся бывший учитель, и, понизив голос, 
он произнес это слово, как полагается. Когда, в свою очередь, он хотел 
поговорить о „переоценке ценностей“ и, несмотря на хорошее знание нашего языка 
допустил ошибку, он поспешил исправиться. „Простите меня за научные 
отступления“, — часто говорил он, когда беседовал с членами правительства или 
„партийными бонзами“. Ульрих фон Хассель, ставший впоследствии немецким послом 
в Риме, и итальянский дипломат Филиппо Анфузо отмечали стремление дуче казаться 
более образованным, чем он был на самом деле. Анфузо ссылается на беседу, 
которую он однажды имел с Муссолини и членами его семьи, в ходе которой дуче 
комментировал блестящее знание Ницше греческого языка. „Но, папа, ведь ты же не 
понимаешь по-гречески!“ — прервал его писклявым голосом один из детей, и когда 
отец сделал вид, что не расслышал его слов, повторил их снова. Муссолини был 
вынужден выйти со своим гостем из комнаты. Хассель с презрением вспоминает 
случай появления фотографии Муссолини, выигрывающего шахматную партию, хотя он 
вообще не умел играть в шахматы. Хассель, кроме того, наряду со многими другими,
 подозревал, что знаменитая память Муссолини была не более чем трюком, когда 
для воздействия на слушателей он специально заучивал разные цифры и 
статистические данные непосредственно перед тем, как должен был приводить их, 
якобы черпая из сокровищницы накопленных им знаний. Людвиг, тем не менее, 
попался на эту удочку как и многие министры Муссолини, с которыми он вел себя 
так, чтобы вызвать у них страх и восхищение.
 Он бывал то на редкость грубым, то милостиво обворожительным, порывистым и 
осторожным, своенравным и великодушным; они никогда не знали, как он 
прореагирует на них и когда — как это часто бывало — заменит их другими без 
всяких предупреждений и вразумительных объяснений, которые зачастую заключались 
в том, что дуче считал их влияние угрозой своему положению на вершине власти, 
где он, откровенно говоря, собирался пребывать и далее.
 Он завел привычку по утрам звонить тому или иному министру и без всякого 
приветствия обрушивать на него лавину безотлагательных для исполнения указаний, 
а через несколько часов звонить вновь и беседовать как будто со своим лучшим 
другом. Непредсказуемый, легковозбудимый, пышущий энергией и сияющий от гордого 
осознания своей власти, он в одинаковой степени был способен наводить истинный 
страх своим гневом и насаждать преданность по отношению к себе, милостиво 
благословляя актом своего прощения.
 Уже через несколько месяцев после прихода Муссолини к власти его успех казался 
обеспеченным. Брожение в Италии сменилось настроением осторожного, но 
обнадеживающего оптимизма. Рабочие вернулись к станкам, выросло производство, 
улицы опустели, студенты вновь взялись за книги. К моменту прихода к власти у 
него не было политической программы и он довольствовался тем, что пытался 
сбалансировать бюджет, обеспечить справедливый подход к проблемам рабочих и 
проводить внешнеполитическую линию страны с твердостью и достоинством. «Мы 
преуспеем, — говорил он, — потому что будем работать». И с искусством большого 
пропагандиста, каковым он и являлся, Муссолини сумел внушить людям, как упорно 
трудится он сам, и не только за рабочим столом, но и на полях и заводах, 
вдохновляя рабочих. Ежедневно пресса пестрела его фотографиями, на которых 
изображалось, как он укладывал кирпичи, с неистовой сосредоточенностью бил 
молотом по наковальне, убирал урожай, причем его широкая грудь представлялась в 
нужном для него виде, обнаженной, сияющей на солнце.
 Итальянцы клюнули. Он был самым молодым за все время премьером, и многие из 
них гордились им. Они с радостью восприняли восстановление 8-часового рабочего 
дня, резкое сокращение правительственных расходов (которые настолько возросли 
при предыдущих администрациях, что на 1922-1923 годы был предусмотрен дефицит в 
размере 6500 миллионов лир), увольнение в отставку или перевод на другие работы 
тысячи должностных лиц. В течение двух лет убыток от почтовых служб, равный 500 
миллионам лир, был ликвидирован и, согласно подсчетам фашистов, которые никто 
не опровергал, образовался доход в 43 миллиона лир, а дефицит от деятельности 
железных дорог в 1 миллиард 400 миллионов лир превратился в доход в 176 
миллионов лир. И, самое главное, итальянцы с гордостью могли сказать, что 
поезда ходят по расписанию.
 В самом деле, итальянцы стали гордиться многими вещами. Фашизм, видимо, 
срабатывал. Муссолини имел народную поддержку и умело создавал впечатление, что 
спас их от хаоса и большевизма. На самом же деле его успеху способствовало 
более всего разочарование рабочих в своих социалистических лидерах, их реакция 
против социал-реформизма и неспособность итальянских коммунистов выработать 
единую линию, и Муссолини сознавал это; и сознавая это, он с гневом относился к 
действиям тех, кто обнаруживал и пропагандировал истину о том, что фашизм — это 
контрреволюция против несостоявшейся революции. «Большевизм в Италии мертв», — 
объявил он без особого преувеличения задолго до похода на Рим. Один из наиболее 
тщательно культивируемых фашизмом мифов заключался в том, что фашизм пришел к 
власти, чтобы спасти страну от большевизма. Второй миф, вытекающий из первого и 
ставший в конечном счете основной догмой фашизма, состоит в том, что лидер 
является суперменом, не только всемогущим, всемудрейшим «дуче фашизма», никогда 
не ошибающимся, но, подобно самому Богу, также справедливым, милосердным и 
великодушным. Ибо фашизм теперь представлял собою в той же степени моральную 
силу, как и политическую, хотя поначалу его пророки объявили, что это —