чистыми и часто обрызгивали свое тело одеколоном вместо того, чтобы мыться. 
Будучи полностью раскрепощенным и абсолютно эгоистичным, он не очень думал об 
удобствах и удовольствии своих партнерш, часто предпочитая кровати пол, не 
снимая с себя ни брюк, ни ботинок. Абсолютно неконтролируемый процесс обычно 
продолжался не более двух минут. Женщины — незамужние журналистки и жены 
фашистов, графини и служанки, актрисы и иностранки, которыми Муссолини в те 
времена и позднее силой овладевал подобным образом, рассказывали впоследствии о 
своих испытаниях без сожаления, а зачастую и с гордостью. Одна из них, которую 
поначалу особенно раздражала его привычка тискать ради эксперимента ей груди 
прежде чем забраться на нее, снова пришла к нему, так как не могла «отказать 
такому большому человеку». Других, менее интересовавшихся важностью его персоны,
 больше восхищало беззаветное сладострастие его любовных утех, особенно когда 
его грубость и дикие проклятья, срывавшиеся у него с уст в момент достижения 
кульминации, уступали место нежным излияниям, хотя кратковременным и банальным, 
когда он чувствовал себя удовлетворенным. Ибо Муссолини, как считали многие из 
этих женщин, был способен быть не только жестоким, но и нежным, ласковым и даже 
сентиментальным. Одна из них рассказывала о его привычке брать скрипку и играть 
для нее после полового акта. Все женщины соглашались с тем, что, несмотря на 
его примитивный эгоизм, лишь изредка прерываемый вспышками нежности, было нечто 
привлекательное в грубости Муссолини, в его отказе следовать общепринятым 
нормам поведения.
 Он привнес подобную неординарность и в сферу общественной жизни. Когда он был 
в Милане, то не имел привычки ежедневно бриться; так же он поступал и в эти дни 
первого месяца своего пребывания в Риме, и дело дошло до того, что он пришел 
небритым в резиденцию короля на прием в честь королевской четы Испании. Одежда, 
которую он надевал по таким случаям, часто поражала взор. Его рубашки не всегда 
были чистыми, ботинки редко блестели. Но их трудно было рассмотреть, так как он 
имел обыкновение носить гамаши вплоть до самых щиколоток, что давным-давно 
вышло из моды. Но он не интересовался модой, да и не имел о ней никакого 
представления и не понимал, почему нельзя носить гамаши с вечерним костюмом, 
если они хорошо согревают ноги. Точно так же до него не доходило, почему нельзя 
носить черный галстук с фраком, и он носил. Он не хотел утруждать себя 
завязыванием шнурков и пользовался эластичными шнурками с искусственным 
бантиком. Он купил легкий костюм, который носил на работе. Брюки в полоску и 
укороченный черный пиджак нравились ему, но костюм не шел ему, и, кроме того, 
имел то неудобство, что его хозяину приходилось двигать шеей в тугом воротнике 
и то и дело подтягивать внутрь пиджака рукава накрахмаленной рубашки. Когда 
Рашель приехала в Рим, он был одет несколько лучше обычного. Поначалу она 
оставалась в Милане с Эддой и их двумя мальчиками — Витторио, родившимся в 1916 
году вскоре после того, как они поженились, и Бруно, который был на два года 
моложе. Рашель не хотела приезжать в Рим. Она понимала, что своим внешним видом 
и говором походила на крестьянку из Романьи и будет чувствовать себя неловко и 
придется не ко двору. Она не хотела участвовать вместе с Бенито в общественной 
жизни, желая оставаться лишь женой и матерью его детей, и она знала, что он 
ждет от нее именно этого. Когда до войны друзья приходили к нему в гости на Виа 
Маренда, они часто видели, что Рашель занималась во дворе стиркой домашнего 
белья.
 — Он дома? — спросил ее однажды один из них. Его нет дома, ответила она, 
назвав его «хозяином», как это было принято среди жен в Романье.
 — Где же он?
 — Не знаю. Он никогда не говорит мне, куда идет.
 Так именно и было. И это не было проявлением неуважения. Таковы мужчины. Брак 
между ними был счастливым. Она понимала, что ее муж — донжуан, впоследствии она 
признавалась, что знала о его двадцати любовницах. «Ну и что из этого», — 
вопрошала она. Он ведь любит свою семью. Донжуаны обычно любят свои семьи. Она 
не винила его. Она была работящей, способной хозяйкой, верной, суховатой, порой 
невыдержанной, часто мрачной. Она отличалась простотой, но обладала 
крестьянской смекалкой. Она не очень понимала своего мужа и еще меньше 
разбиралась в его деятельности и всегда раздражала его, когда пыталась лезть со 
своими советами и предостережениями, поэтому она этим и не злоупотребляла. 
Позднее, перебравшись в Рим, она стала постоянно получать анонимные письма и 
телефонные звонки и послания от друзей, но когда она говорила об этом мужу, его 
реакция всегда была резкой: «Ты в этом не разбираешься». Он был прав, и она не 
возражала. «Он всегда был лучшим из отцов и хорошим мужем», — говорила она, 
когда его не стало, и это также соответствовало истине.
 «Ну и характер!» — воскликнула она, обрадованная, гордая, пораженная, когда ей 
сказали, что Бенито стал главой правительства.
 Люди, которым пришлось с ним работать, выражали свое мнение о нем примерно в 
таком же плане. Для одних он был гением, для других лишь «темной личностью», но 
всем казался человеком примечательным. Разумеется, он был блестящим 
пропагандистом и, не колеблясь, использовал свой гений для рекламы, но не для 
того, чтобы пропагандировать свою личность, а чтобы создать себе имидж — 
основанный наполовину на фактах, наполовину на вымысле — имидж человека, 
ниспосланного судьбою, по народному смекалистого и хорошо образованного. 
Следует отметить, что часто его стремление продемонстрировать ум было столь 
явным, что поражало своей абсурдностью. Немецкий писатель Эмиль Людвиг, 
которому он дал в 1932 году серию интервью, рисуя в своих «Беседах Муссолини с 
Эмилем Людвигом» образ опытного и глубоко начитанного человека, создал в то же 
время впечатление о Муссолини как о деятеле, который не упускал возможности 
покрасоваться. Будучи эгоистом, он не смог бы, разумеется, вынести насмешек над