В дальнейшем переговоры шли в более спокойной атмосфере, и возникла надежда, 
что удастся достичь соглашения. Члены делегации Комитета национального 
освобождения согласились с тем, что в случае пленения военнослужащих фашистских 
сил к ним должны применяться положения Гаагской конвенции, члены их семей не 
должны быть репрессированы, а дипломаты, аккредитованные при правительстве 
Социальной республики, должны иметь иммунитет в соответствии с международными 
законами. Но когда речь зашла об отношении к военным преступникам, Муссолини 
хранил молчание, и можно было подумать, что он согласен с условиями Комитета; в 
этот момент маршал Грациани не выдержал и вскочил с места.
 «Нет, нет, дуче, — запротестовал он, — позвольте напомнить Вам об 
обязательствах, которые у нас есть по отношению к нашим союзникам. Мы не можем 
вести переговоры о капитуляции, не поставив в известность немецкое командование.
 Мы не должны игнорировать вопросы долга и чести». «Боюсь, что ваших немецких 
друзей едва ли мучает совесть по этому поводу», — медленно произнес Кадорна, 
делая ударение на каждом слове и не сводя при этом взгляда с Муссолини. «Мы уже 
обсудили с ними детали соглашения, и с минуту на минуту ждем его подписания». 
Марацца не сомневался, что эти слова прозвучали для Муссолини как гром среди 
ясного неба. Он весь передернулся, будто его ударило током. «Они что же, не 
потрудились даже проинформировать Ваше правительство об этом?» — спросил 
Марацца с видом, будто его удивила реакция Муссолини.
 «Этого не может быть, — вскричал Муссолини, приходя в бешенство, покажите мне 
текст соглашения!» «Очень даже возможно», — вмешался в разговор Дзербино — 
перед началом переговоров, в приемной кардинала, Дон Биккерай сообщил ему эту 
новость.
 Муссолини повернулся к кардиналу Шустеру, который в тот момент хотя и ощутил 
неловкость оттого, что Дон Биккерай раскрыл дипломатическую тайну, но с ответом 
медлить не стал: «Бессмысленно скрывать то, что ни для кого не является 
секретом. Действительно, обергруппенфюрер Вольф, возглавляющий войска СС в 
Италии, вступил со мной в переговоры при посредничестве германского посла, а 
также полковника Рауффа».
 После этих слов Муссолини дал волю своим чувствам. Он понял, что немцы его 
предали. «Они действовали за моей спиной, — кричал он, — они всегда 
рассматривали нас как своих слуг. Теперь я имею право поступать так, как считаю 
нужным».
 Кардинал Шустер и Грациани безуспешно пытались успокоить Муссолини и 
продолжить переговоры. Но он никак не мог вернуть себе самообладание и вскоре 
встал со стула и объявил, что он не сможет прийти ни к какому решению, пока не 
встретится с германским консулом. «На этот раз у нас будут все основания 
заявить, что Германия предала Италию», — заявил он и попросил один час на 
обдумывание требования комитета о капитуляции. И это время было ему 
предоставлено.
 Муссолини покинул зал, бормоча проклятия в адрес немцев, Грациани позже 
говорил, что у него было намерение выступить по радио и сообщить народу о 
предательстве немцев. Кардинал Шустер проводил его в приемную, попрощался и 
сказал, что ждет его через час, Муссолини вяло отреагировал на это.
 Через полчаса прибыл германский консул и поинтересовался причиной его 
приглашения. Его тут же обступили итальянцы, и начался довольно резкий разговор.
 В комнате появился Карло Тьенго, бывший префект Турина. Его прислал сюда 
руководитель отрядов фашистской милиции генерал Диаманти с поручением узнать, 
что произошло. За четверть часа до истечения времени, данного на размышления, в 
помещение буквально влетел Алессандро Пертини, секретарь социалистической 
партии. Он прибыл прямо с митинга на одном из заводов, на котором рабочие 
объявили о начале вооруженного восстания.
 «Где Муссолини? — закричал он, — к чему все эти разговоры? Он в наших руках, и 
нам хватит двух дней, чтобы собрать народный трибунал. Нечего тянуть с судом. 
Надоела вся эта болтовня». Пока Марацца пытался отговорить Пертини от этой идеи,
 Тьенго потихоньку выбрался из комнаты и отправился разыскивать Муссолини, 
чтобы предупредить его об опасности. Во дворе префектуры он увидел много машин, 
вооруженные люди бегали вверх и вниз по лестницам. В самом здании было очень 
шумно.
 «Где Муссолини?» — крикнул Тьенго, произнося те же слова, что и Пертини 
несколькими минутами ранее. Кто-то сказал, что видел, как дуче вошел в свой 
кабинет, попросил всех сопровождавших его выйти, запер дверь и не велел никого 
впускать. Все подумали об одном и том же: дуче решил покончить собой. Все 
основания были налицо, так как состояние Муссолини было ужасным, а револьвер 
был под рукой.
 Доктор Захариа обратил внимание на смертельную бледность Муссолини и хмурое 
выражение лица.
 Через некоторое время позвонил комендант Милана генерал Венинг и предложил 
выделить Муссолини вооруженную охрану. В ответ Муссолини обрушился на генерала 
с бранью, называя немцев трусами и предателями: он скорее умрет, чем 
воспользуется их защитой.
 Сразу после возвращения с переговоров Муссолини подошел к карте, лежавшей на 
столе в его кабинете, и, ткнув в нее дрожащим пальцем, провозгласил: «Мы 
немедленно уезжаем из Милана. Направление — Комо». Этот путь до Вальтеллины не 
был самым близким, но уже были получены сообщения, что американцы выдвинулись в 
сторону Бергамо, а партизаны перерезали дорогу на Лекко. Никто не понимал, 
зачем дуче направляется в Комо. Некоторые предположили, что затем он двинется в 
сторону Кьяссо, чтобы переправиться в Швейцарию. И действительно, теперь, после 
предательства немцев, бегство за границу уже не выглядело постыдным. Но сын