вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое 
кресло и произнес, обращаясь к нему: «Это по праву ваше место, маршал».
 «Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том 
путешествии, в которое мы скоро отправимся», — отвечал де Боно.
 Они оба просили офицера полиции, командовавшего взводом, позволить сидеть 
лицом к стреляющим; им отказали в этом. Маринелли снова потерял сознание, и его 
пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил 
его солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно 
молитву. Небо было затянуто облаками, и фотограф Мюллер усомнился в том, что 
снимки получатся хорошо. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно 
воскликнул «Да здравствует Италия!» «Да здравствует Италия!» — подхватил Чиано.
 Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться из 
веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились, и командиру 
взвода пришлось подойти к Чиано и выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера 
получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти 
безмятежное лицо.
 «Нас всех смыло одним штормом, — сказал Чиано священнику. — Передайте моим 
детям, что я умер без чувства горечи и обиды».
 Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и 
бесстрастно сообщил им: «Правосудие свершилось».
 Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его 
секретаря Джованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по 
телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов он звонил 
генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он 
беседовал с ним в течение часа «совершенно по-дружески» и, по свидетельству 
полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого 
посольства, он ни разу не «упоминал о надвигающейся трагедии». Вольф сказал 
Мюлльхаузену, что, по его мнению, Муссолини использовал этот разговор «как 
средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости».
 Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в 
ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных 
усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что 
предатели казнены, и он выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять 
тех эмоций, которые — думал Дольфин — он явно испытывает. «Я никогда не жаждал 
крови, — произнес он раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе.
 — Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер». Теперь же он 
сказал кратко и сурово, что рад узнать о том, что его зять и остальные 
приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты, но когда дуче отправлялся 
на службу, не поев ничего за все утро, то, по словам Рашель, он «плакал слезами 
отчаяния». «Мы утратили любовь итальянского народа, — в отчаянии говорил он 
Дольфину, не прячась более за каменную маску. — Они никогда не смогут понять 
моих мучений…»
 После суда в Вероне перемены настроения, превратившиеся за последние несколько 
лет в характерную особенность его все более неуравновешенного характера, стали 
еще более резкими и непредсказуемыми, чем раньше. На следующий день после казни 
Муссолини сказал министру иностранных дел: «Раз уж мы начали катать головы в 
пыли, надо идти до конца» и вручил Тамбурини, главе полиции, список 
неблагонадежных фашистов, которых следовало арестовать. Через несколько дней, 
однако, он передумал. Отменив указания, данные Тамбурини прежде, он стал 
говорить уже о терпимости и прощении. И действительно, в иные моменты казалось, 
что он утратил всякое желание властвовать и готов был только вспоминать свое 
прошлое и размышлять о своем месте в истории. Фотографы и журналисты 
по-прежнему посещали его, демонстрируя миру свидетельства того, что он еще жив 
и при этом нисколько не утратил своего душевного огня; но в личных разговорах 
все признавали, что он стал апатичным и казался побежденным. Он выглядел 
физически гораздо более здоровым, чем в момент освобождения из Гран-Сассо; он 
смело отвечал на вопросы и в устремленном в объектив взгляде ощущалась 
привычная сила, но когда снимок был сделан и записная книжка закрыта, он как бы 
впадал в летаргию. Однажды он спросил полковника Дольмана, действительно ли в 
Риме никто пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему после ареста, и когда Дольман 
вынужден был признать, что так и было, он сказал в порыве гнева, что никогда не 
простит подобной неблагодарности. «Ни один человек не сделал для Рима больше со 
времен Юлия Цезаря. Я никогда не войду больше в Палаццо Венеция иначе, чем в 
роли завоевателя», — сказал он. Но на следующий день он уже забыл об этой 
вспышке гнева и своих притязаниях и снова погрузился в летаргию.
 Он проводил долгие часы за чтением газет, старательно выискивая любые 
упоминания о себе и вырезая эти материалы, включая те, которые были 
опубликованы в то время, когда он находился в заточении, и где приводились 
вымышленные сенсационные описания его частной жизни и предполагаемых любовниц. 
Он тщательно нумеровал каждый материал и надписывал цветными карандашами 
аннотации на большей части публикаций. Он постоянно винил себя за неудачи и 
потерю империи. Впрочем, он поочередно винил в этом то англичан и американцев, 
то немцев и итальянцев, масонов, буржуазию, евреев, заговорщиков 25 июля и 
больше всех — короля. «Если бы не государственный переворот, я бы теперь 
находился не в пригороде Брешии, а на площади Каира», — заявил он однажды на 
параде фашистских солдат в Гуардии.
 «Он думает только об истории и о том, какое место он в ней займет», — писал 
министр народной культуры Фернандо Меццасома.
 Дуче часами мог разглагольствовать, просвещая своих министров и посетителей на 
исторические и политические темы, сопровождая речь величественными жестами и