Согласно вашему отношению за № 1972 от 27-VI с.г. при сем препровождается 
список 10 чел. стажеров на практику строительных работ при медине.

Приложен.: одно.

1) Калашников. 2) Королев. 3) Крейсберг. 4) Винцентини К. 6) Розман. 7) 
Шульцман. 8) Борщевская. 9) Марченко. 10) Загоровский».


По правде сказать, работали они плохо, били дорогую марсельскую черепицу, 
делали тяп-ляп, абы отстали, не было никакого настроения работать: зачеты 
позади, лето, море, теплынь. Они, как веселые нахальные воробьи, сидели стайкой 
на крыше медина, но понимали, что вот-вот разлетятся и уже ничто и никогда не 
соберет их вместе, что дурацкая эта черепица – последнее, что связывает их. 
Мысли эти рождали странное состояние души, когда хотелось сразу и плакать и 
смеяться. Они то становились серьезными, и Сергей принимался рассказывать о 
московском конструкторе Андрее Туполеве и его первых замечательных машинах, то 
вдруг начинали проказничать. Калашников и Королев тут были впереди, носились по 
крыше, к ужасу прохожих, делали стойки на руках на самом карнизе. Присутствие 
Ляли придавало всему происходящему какой-то особый острый смысл, будоражило 
Сергея, с ней становился он какой-то взвинченный, быстрый, запаленный. А то 
вдруг разом стихал, уходил в себя, как тень ходил за ней, опустив глаза. 
Однажды, расшалившись на тесном мрачном чердаке, Ляля и не заметила, как 
забросила свою длинную косу в банку с зеленой масляной краской. Это было что-то 
ужасное: зеленая коса. Косу обернули газетой, и Сергей нес ее за Лялей – 
черноглазый паж смиренно шел за своей королевой...

Ляля часто думала о трех мальчишках, которые лазали к ней в окно на 
Нарышкинском спуске, все старалась выбрать из трех одного и не могла. Каждый 
нравился ей по-своему, в каждом что-то было. Небрежная артистичность 
Назарковского, быстрый, веселый ум Калашникова и вот – Королев... Что же было в 
Королеве? Это, пожалуй, труднее всего определить каким-то одним словом. Была в 
нем уверенная, спокойная сила, видимый в будущем характер...

Он донес ее зеленую косу до дома, и она поблагодарила его улыбкой.

Летом во время работы на практике Сергей снова начал читать лекции, вести 
планерные кружки, снова бегал на заводы, в порт, к своим ребятам в Хлебную 
гавань. За зиму многое здесь изменилось. Появились новые, не знакомые Королеву 
люди и самолеты. На смену ветхому «Ньюпору-21» и старичкам «девяткам» пришли 
четыре новенькие, с иголочки «Савойи-62» и трофейный «Австродаймлер».

– Это тебе, Серега, не «сальмсон» вонючий, у них знаешь какие моторчики? 
«Фиат»! Слышал? Триста лошадиных сил! – голос Шляпникова дрожал от 
нескрываемого восхищения. – Ты только вдумайся, силища какая: триста лошадей!

Глаза Сергея заблестели. Интересно, что сказал бы Шляпников, если бы узнал, что 
этот румяный парень запряжет в свою машину сказочный, разуму не поддающийся 
табун в 20 миллионов лошадей! 20 миллионов лошадиных сил! – тогда это нельзя 
было назвать даже фантастикой...

Старые друзья рассказали Сергею, как погиб в Севастополе Русаков, не рассчитал 
посадку, влетел в ангар, убил себя и механика. Сергей хорошо помнил нервного, 
быстрого Русакова. Он всегда горячился. Однажды на большой волне погнул 
поплавок, кричал: «Я отремонтирую его за свои деньги!» Шляпников, помнится, 
успокаивал его. В тренировочном полете поломал ногу Гарусов, молчаливый 
интеллигентный человек с тонкими пальцами пианиста... Ампутация. Уехал в 
Ленинград. Перед отъездом он пришел к Хлебную гавань, оглядел ангар, гидропланы,
 потом сжал костыли так, что побелели пальцы, и тихо сказал никому, в землю: 
«Ну вот и все. Прошла жизнь...»

Иногда Костя Боровиков и Саша Алатырцев брали Сергея в полет, но редко: всем 
было не до него, пришел приказ перебазироваться в Севастополь, и работы всякой 
было по горло.

– Саш, ну возьми меня, – приставал Сергей к Алатырцеву.

– В другой раз, – улыбался тот. – Даю слово военлета, в другой раз будем 
кататься на полную железку!

А потом были пыльные булыжники трамвайного круга на Пересыпи и мятый самолет, 
словно кто-то сжал его в кулаке и бросил в эту пыль как ненужную бумажку. 
Алатырцева принесли в аптеку. Яркая тонкая струйка крови бежала из уголка рта 
на грудь. Он был уже мертвый, но совсем по-живому горячий, распаренный, потный. 
Сашу хоронила вся Одесса.

После гибели Алатырцева вновь, в который раз уже, завела Мария Николаевна 
разговор с сыном о его будущем.