голову ревнивцем. Слухам, сплетням и пересудам не было конца. Все это мало 
способствовало нормальной школьной жизни, особенно перед выпускными экзаменами. 
И все-таки Александров не сдавался, он верил в этих ребят и не оставлял своих 
педагогических экспериментов.

– Почему мы должны превращать наши зачеты в этакое священнодействие? – говорил 
он. – Стол под зеленым сукном, экзаменаторы словно судьи, дрожащие ученики. 
Почему? Обстановка должна быть такой, чтобы человек не волновался, чувствовал 
себя раскованно, свободно...

Так родилась идея знаменитого александровского чаепития. В день последнего 
зачета по физике стены одного из классов завесили принесенными из дома коврами, 
тут же стоял мягкий диван (его тоже притащили из дома), на котором восседала 
комиссия: Александр Георгиевич Александров, Владимир Петрович Твердый и Федор 
Акимович Темцуник. Перед ними накрытый скатертью стол, огромный двухведерный 
самовар, блюдо с пирожками, сахар. Лидочка Гомбковская суетилась вокруг стола, 
разливала чай, угощала пирожками.

Войдя в класс, Сергей сначала удивился, потом разозлился. Он был противником 
идеи этого чаепития, и теперь вся затея показалась ему еще более фальшивой. 
Звякнув ложечкой, отодвинул от себя стакан, налитый восторженно порхающей 
Лидочкой.

– Вот, кстати, – сказал Александров мягким, несколько даже ленивым голосом, не 
скажете ли вы, почему ложечка в стакане кажется нам как бы переломанной?

Сергей ответил.

– Представим, что этот ковер освещен красным светом, – это уже Твердый задает 
новый вопрос. – Как изменится при этом цвет его узоров и почему?

Сергей исподлобья косится на ковер, думает, отвечает. Лидочка пододвигает 
тарелку с пирожком. Сергей машинально кусает. Пирожок с вишнями. Вкусный, черт! 
Но как же это все-таки глупо выглядит: сидит здоровенный парень на экзамене, 
жует пирожки...

– Вам приходилось летним лунным вечером прогуливаться по берегу моря? – с 
улыбкой спросил Александров.

«Ну, это уже чересчур! На что он намекает? Опять на дом „шесть и шесть“?»

Сергей покраснел, с трудом выдавил из себя:

– Допустим, приходилось...

– Вы, в таком случае, не могли не заметить лунной дорожки на воде, правда?

– Ну верно... Есть дорожка...

– Вот и отлично! А теперь подумайте, почему, куда бы вы ни шли, дорожка эта 
идет прямо к вашим ногам?

«Вот оно что... А я уж подумал...» – Сергей улыбается и молчит. Что-то шипит 
Лидочка, чайными ложечками стучит, старается подсказать, а он улыбается кому-то,
 глядя сквозь учителей.

– Чему вы, собственно, улыбаетесь? – недоуменно спрашивает Темцуник.

– Так... – отвечает Сергей, и лицо Ляли исчезает...

Незадолго перед экзаменами Юра Винцентини заболел скарлатиной, и Лялю 
переселили к другу отца на Нарышкинский спуск. Так она стала соседкой 
Калашникова, известного всей Одессе под кличкой «Жоры с Нарышкинского спуска». 
Впрочем, это обстоятельство не дало ему никаких преимуществ перед соперниками 
Назарковским и Королевым.

Ласковыми синими вечерами они ходили на свидание втроем. Лялина комната была на 
первом этаже. Разумеется, можно было позвонить и войти, как делают все 
нормальные люди, но они предпочитали окно. Подсаживая друг друга, карабкались 
на широкий белый подоконник. Сколько вечеров просидели они в этой комнате, в 
густой синеве южных сумерек, подолгу не зажигая огня, переговариваясь 
приглушенными голосами, замолкая в длинных паузах? О чем говорили они? Это 
трудно вспомнить, но еще труднее передать словами на бумаге. Да и так ли уж 
важно, о чем они говорили? Они были влюблены. Звуки и тишина, свет и мрак, 
движение руки и поворот головы, звонкие шаги у окна, разговор листьев с ветром, 
прищуренные глазки звезд – все имело свой особый смысл, который вдруг 
открывается тебя в некий, ни от кого не зависящий срок.

Они сидели долго – три влюбленных мальчишки – и не делали секрета из того, что 
хотят пересидеть друг друга. Первым обычно не выдерживал Назарковский.