встречах, слетах, читали лекции, вели занятия, ликвидировали 
«авиабезграмотность», сыпали на город листовки: «Трудовой народ, строй свой 
воздушный флот!» И хотя гидроотряд был организацией военной, а потому 
соблюдавшей все строгости уставного режима, отгородиться от лозунга: «Даешь 
крылья!» – он не мог никак. И командиру ГИДРО-3 Шляпникову оставалось одно – не 
замечать на вверенной ему базе посторонних.

Посторонних было много. Сергей Королев был вовсе не одинок. Заходили просто 
зеваки, искренне любопытствующие и серьезно интересующиеся. Был даже свой поэт 
– вечно что-то бормочущий себе под нос толстый парень, который поклялся воспеть 
ГИДРО-3 в стихах. Работали тут и энтузиасты из Политехнического института. 
Сергей был слишком молод, даже для тех не боящихся молодости лет, слишком 
неопытен, и поначалу никакого серьезного дела в гидроотряде поручить ему не 
могли. Но вскоре все заметили удивительную настойчивость этого мальчишки во 
всем, что касалось его приобщения к авиации. Народу в самом гидроотряде было 
немного: летало восемь летчиков и четыре механика, а возни со старыми 
«девятками» хватало. Пусть неопытные, но расторопные, искренне желающие помочь 
руки были не лишними. Опекали Сергея более других летчики Константин Боровиков, 
Александр Алатырцев и механик Василий Долганов. Они хорошо понимали друг друга. 
Боровиков увлекался яхтами, Алатырцев занимался боксом, а Долганов просто любил 
любознательных людей.

– Вот смотри, – не торопясь, «с чувством» объяснял механик. – Мотор, значит, 
«сальмсон», сто пятьдесят лошадиных сил, девятицилиндровый, звездообразный. Это 
радиаторы: один и другой. Тут карбюратор, как видишь. Это маслобак... 
Спрашивается, как же идет масло? Вот гляди...

Довольно скоро Сергей узнал от Долганова не только принципиальную компоновочную 
схему летающей лодки, но и многие тонкости в ее конструкции и работе мотора. 
Скоро даже казавшаяся ему раньше священнодействием разборка двигателя потеряла 
для него свою таинственность. Он различал теперь летающие лодки не только по 
пиковым и бубновым тузам – личным эмблемам, которые рисовали летчики на 
фюзеляжах своих «девяток», но и по тому, как они взлетают, делают развороты, 
садятся. Уже не раз залезал он в пилотское кресло, сам нажимал педали и двигал 
штурвал, и иногда ему даже приходила в голову мысль, которая еще вчера могла 
показаться еретической: да такое ли это уж сложное дело – летать? И все-таки 
день, когда Шляпников взял его впервые в полет, запомнился Сергею на всю жизнь.

Они вышли за волнорез, встали против ветра, мотор взревел, мелкой, нервной 
рябью заплясало в глазах море, вот наконец понеслись, и вдруг порт, дома, 
деревья – все стало куда-то проваливаться, тронулась и медленно поплыла вся 
Одесса! Он увидел маленьких людей, игрушечные пароходы, быстро отыскал глазами 
Платоновский мол и свой дом: «Вот бы увидели меня сейчас!..»

Он не рассказывал дома о своем полете; не хотел тревожить маму, а отчима боялся,
 знал, что тот не одобряет его влюбленности в гидросамолеты. Может быть, они 
ничего и не узнали бы, да он сам проговорился.

Как-то они шли с мамой по Пушкинской к морю. Был чудесный голубой день. 
Тротуары в ярких пятнах солнца, пробившегося сквозь ветви старых платанов, были 
похожи на дорогие ковры.

– Как красиво сегодня, смотри, облака какие, серебро прямо! – сказала Мария 
Николаевна.

– О, если бы ты знала, какие они сверху! – вдруг выпалил Сергей. – Там они не 
серебряные, а розовые, клубятся, переливаются...

Мария Николаевна остановилась:

– А ты видел?

– Видел. – Сергей потупился. – Я летал на лодке... Ну вот я и боялся, что ты 
начнешь запрещать, уговаривать, плакать... Это совсем не страшно! Погоди, я 
выучусь летать и прокачу тебя. Я уверен, что ты будешь в восторге... – Сергей 
помолчал, потом добавил тихо: – Не рассказывай Гри, – так он называл Баланина.

Не очень у него ладилось с Григорием Михайловичем. Отчим не усыновил его: был 
он человек незлой, но суховатый, вернее сказать, тертый и катанный жизнью 
настолько, что не очень-то верил в доброту других и был строг с пасынком. Он 
охотно и толково объяснял ему трудные места из математики, механики или 
сопромата, но задушевные разговоры на темы житейские, простые, редко возникали 
между ними. Баланин любил Сергея какой-то своей, придирчивой, ревнивой любовью. 
В голодные дни нес ему последний кусок хлеба, последний порошок сахарина и был 
иногда даже нежен в поступках, но неизменно строг в словах. Сергей не любил 
этой большой квартиры на Платоновском молу и замечал, что друзья тоже не любят 
бывать у него. Григорий Михайлович как-то сковывал их. Он входил, вроде бы 
молчал, никаких замечаний не делал, но все разговоры разом кончались, ребята 
начинали суетливо собираться и раскланиваться. Мама – совсем другое дело. Маму 
все любили. Она веселая, своя. При ней и побаловаться можно, повозиться,