Теперь бывший гимназист сидел дома: мама строго запретила выходить за ворота 
порта, но и отсюда он отлично слышал далекие, звенящие над морем выстрелы. 
Потом на стене электростанции увидел наскоро прикрепленный серый листок: «Ко 
всем трудящимся города Одессы...» – в городе Советская власть.

Теперь открылись школы. Уже не гимназии, а школы. Но опять проучился Сергей 
совсем недолго: через полтора месяца в Одессу вошли австро-германские части. 
Сергей видел, как расхаживал по порту высокий немецкий офицер, деловито 
осматривал причалы, расспрашивал о глубинах, стоянках на рейде, что-то 
аккуратно заносил в записную книжицу. Григорий Михайлович переводил: неожиданно 
понадобилось его знание немецкого языка.

Немцы формально признавали Центральную раду, что, впрочем, не мешало им 
чувствовать себя в городе полнейшими хозяевами. Оккупационные распоряжения 
предупреждали об откровенном терроре. Вечно шумная Одесса словно вымерла. 
Сергей томился дома. В то лето он особенно пристрастился к книгам. Настал тот 
обязательный период запойного чтения, который чуть раньше, чуть позже 
непременно переживает каждый мальчишка и в наши дни. Только в десять лет 
человек может читать так жадно и одновременно так бессистемно, все воспринимая 
чисто и горячо, все впитывая и все переживая. Сергей читал «Геометрию», Чехова, 
потом Гауфа, потом случайный том Реклю, рыцарский роман без начала, стихи 
Надсона, справочники по сопромату.

Немцы и австрийцы ушли в ноябре. Сергей слышал, как Григорий Михайлович 
рассказывал маме, что фельдмаршал фон Бельц, начальник австрийского гарнизона, 
застрелился. Немцы ушли, но радоваться было рано: 26 ноября на одесском рейде 
появился английский контрминоносец «Неренда». Через три дня высадились сербы – 
первый эшелон, за ними, подоткнув за пояс шинели, заливисто хохоча, с трапов 
прыгали веселые французы – новый десант интервентов. Сергей с отчимом стояли на 
балконе. Холодный ветер с моря ерошил волосы Баланина. Он был озябший, 
встревоженный и беззащитный. Отчим обернулся к Сергею, и тот увидел, какие 
невеселые у него глаза.

– Одни бандиты приходят на смену другим, – горько сказал Григорий Михайлович.

Он был прав. Началась новая, может быть, самая дикая и жестокая полоса разгула 
контрреволюции. В ту весну погибли герой-большевик Николай Ласточкин, отважная 
Жанна Лябурб и ее боевой товарищ по «Иностранной коллегии» Жак Елин.

Зима 1919-1920 годов была самой трудной и голодной. Мария Николаевна 
преподавала украинский и французский языки. Платили бидончиком ячневой, 
нестерпимо соленой каши, но все радовались: соли не было. За солью надо было 
ходить на Хаджибей, копать лунку, заливать соленой водой лимана, а потом ждать, 
пока вода отдаст соль. В Одессе подъели все: никаких продуктов не было. Иногда 
вдруг выдавали лавровый лист. Роились толкучки, все всё продавали, а 
покупателей было мало. Ценности сместились: за полмешка муки отдавали меховую 
шубку. Но часто некому было отдавать. Приходилось ездить по селам, по богатым 
немецким хуторам, выменивать. Но выдюжили, дождались весны, первой молодой 
травки. Нет ее слаще...

В апреле 1919 года восстали французские моряки. Над эскадрой интервентов реял 
дух «Потемкина», и Париж испугался: был получен приказ об эвакуации из Одессы. 
С апреля по август – робкие попытки Советов наладить жизнь разбитого, голодного,
 почти наполовину опустевшего города. В августе пришли деникинцы. Усталые, 
измученные, они устраивали пьяные дебоши и бессмысленные облавы, обреченные 
кричали о смерти «красных бандитов». От пирсов отваливали набитые по клотик 
пароходы, шли на Истамбул – уходили в безвозвратное, горькое, страшное плавание.
..

7 февраля 1920 года в Одессу пришла Советская власть. Теперь надолго. Но много 
времени прошло, прежде чем отошли в прошлое пустая похлебка, и вспышки холеры, 
и рвань на плечах, и неподвижные краны на причалах, пока забылось «время голода,
 пайков и диких, зимних ночей на одесских улицах», как писал в 1922 году 
молоденький репортер из одесского «Моряка» Константин Паустовский...

Этот исторический экскурс, прерывающий рассказ о жизни Сережи Королева, 
представляется все-таки необходимым. В те годы очень нелегко приходилось 
взрослым и совсем тяжело – детям. Буря революции так вихрила листки календаря, 
что дети той поры взрослели со стремительностью, нам сегодня непонятной и 
удивительной. Конечно, в 10-13 лет Сережа Королев оставался ребенком, но рядом 
с мальчишеской жизнью его, внутри этой жизни, росли заботы вовсе не детские, 
вставали вопросы совсем не ребячьи. Не из нежинских сказок рождались понятия 
добра и зла, произвола и справедливости, смелости и трусости. Григорий 
Котовский был знаком ему не по кинематографу – они могли встретиться на 
одесских улицах. Николай Ласточкин не был абстрактным, забронзовевшим героем 
гражданской войны – Сергей мог видеть в порту, как гнали его белогвардейские 
палачи, связанного и избитого, в трюм превращенной в тюрьму баржи. Годы спустя 
многие люди будут удивляться необыкновенной способности Королева видеть суть 
человека.