сумеют  объяснить,  что же  означает  это столкновение с тенью  самости.  Во
всяком  случае,  я  в  тот  момент  даже  не  догадывался  о  природе  этого
архетипического  опыта и еще в меньшей степени мог найти ему какие бы то  ни
было исторические параллели. Тем не менее  мне надолго запомнился мой  сон и
мое желание  снова  при  малейшей  возможности посетить  Африку. Желание это
исполнилось лишь через пять лет.


        ¶Америка: индейцы пуэбло§

     Каждый  раз, когда возникает потребность взглянуть на  вещи критически,
нужно смотреть на них со стороны. Это особенно верно в отношении психологии,
где  материал по природе своей гораздо более субъективен, чем в любой другой
области знаний.  Как,  например, возможно  полностью  осознать  национальные
особенности, если  мы не  можем взглянуть  на свой народ  со стороны? А  это
означает  -  смотреть  на  него с точки зрения другого народа.  И чтобы опыт
удался, необходимо получить более или менее удовлетворительное представление
о другом коллективном сознании, причем  в процессе  ассимиляции нам придется
столкнуться со  многими необычными вещами,  которые кажутся несовместимыми с
нашими  понятиями о  норме, которые  составляют так  называемые национальные
предрассудки и определяют национальное своеобразие.  Все, что не  устраивает
нас  в других, позволяет  понять  самих себя.  Я начинаю  понимать, что есть
Англия,  лишь тогда, когда я  как  швейцарец испытываю неудобства. Я начинаю
понимать Европу (а это  наша главная проблема), если вижу то, что раздражает
меня как европейца. Среди моих знакомых много американцев. Именно поездка  в
Америку дала  мне возможность  критически подойти к европейскому характеру и
образу жизни; мне всегда казалось, что  нет  ничего полезнее  для европейца,
чем  взглянуть  на  Европу  с крыши  небоскреба.  Впервые  таким  образом  я
воображал  европейскую   драму,  будучи  в   Сахаре,  когда  меня   окружала
цивилизация, отдаленная от европейской  приблизительно так  же,  как Древний
Рим - от  Нового Света. Тогда мне стало  понятно, до какой степени  - даже в
Америке - я все еще стеснен  и замкнут  в рамках культурного сознания белого
человека.  И  тогда у  меня  появилось  желание  углубить  эту  историческую
аналогию, спустившись еще ниже по культурной лестнице.
     Оказавшись в Америке в следующий раз, я вместе с американскими друзьями
посетил в Нью-Мехико, город, основанный индейцами пуэбло. Впрочем, "город" -
это слишком сильно сказано, на самом деле это просто деревня, но дома в ней,
скученные, густозаселенные,  выстроенные один над другим, позволяют говорить
о "городе", тем более что так его название звучит  на их языке.  Так впервые
мне удалось поговорить с неевропейцем,  то есть не с  белым. Это  был  вождь
племени Тао, человек лет  сорока  или пятидесяти, умный и проницательный, по
имени  Охвия  Биано  (Горное  Озеро). Я  говорил  с ним  так, как  мне редко
удавалось поговорить с европейцем. Разумеется, и он  жил в своем собственном
мире, как европеец - в своем, но что это  был за мир! В  беседе с европейцем
вы, словно песок сквозь пальцы,  пропускаете общие места, всем известные, но
тем более  никому  не  понятные;  здесь  же -  я  словно  плыл  по глубокому
неведомому морю. И неизвестно, что доставляет больше наслаждения - открывать
для  себя  новые  берега или  находить новые  пути  в  познании вещей  давно
известных, пути древние и практически забытые.
     "Смотри,  - говорил Охвия Биано, - какими жестокими кажутся белые люди.
У них тонкие губы, острые  носы, их лица  в  глубоких морщинах, а глаза  все
время  чего-то  ищут.  Чего они ищут? Белые всегда чего-то хотят, они всегда
беспокойны и нетерпеливы.  Мы не знаем, чего они хотят.  Мы не понимаем  их.
Нам кажется, что они сумасшедшие".
     Я спросил его, почему он считает всех белых сумасшедшими? "Они говорят,
что думают головой", - ответил вождь. "Ну, разумеется! А чем же ты думаешь?"
-  удивился я.  "Наши  мысли рождаются  здесь",  - сказал Охвия, указывая на
сердце.
     Я  был ошеломлен  услышанным. Первый раз в жизни (так мне казалось) мне
нарисовали истинный портрет белого человека; меня было такое  чувство, будто
до  этого  я не видел ничего, кроме размалеванных  сентиментальных картинок.
Этот индеец отыскал наше самое уязвимое  место,  увидел нечто, такое чего не
видим  мы. У  меня возникло ощущение,  будто то,  чего я  не  замечал в себе
раньше, нечто лишенное очертаний, поднимается во мне. И из этого тумана один
за другим выплывают образы. Сначала  возникли римские легионеры, разрушающие
галльские  города,  Цезарь с  его  резкими,  словно  высеченными  из  камня,
чертами, Сципион Африканский и,  наконец, Помпеи. Я увидел римского орла над
Северным  морем и  на  берегах Белого  Нила. Я  увидел Блаженного Августина,
принесшего  на  остриях  римских пик христианское  "credo" бриттам, и  Карла
Великого с  его пресловутым крещением язычников. Я видел банды крестоносцев,
грабящих и убивающих. Со всей беспощадностью передо мной  обнажилась пустота
романтической традиции с  ее поэзией  крестовых походов. Затем перед глазами
появились Колумб,  Кортес  и прочие конквистадоры,  огнем, мечом  и  пытками
проложившие путь  христианству,  достигшему  даже  этих  отдаленных  пуэбло,
мечтательных и  мирных, почитающих солнце  своим отцом. Я  увидел,  наконец,
жителей  Новой Зеландии, куда  европейцы  доставили морем  "огненную  воду",
скарлатину и сифилис.
     Этого   было  достаточно.  Все,   что  у   нас  зовется   колонизацией,
миссионерством, распространением цивилизации и пр., имеет и  другой облик  -
облик  хищной  птицы,  которая с  жестокостью  и  упорством  находит  добычу