и ближайшей нашей  целью был Алжир. Продвигаясь вдоль побережья, мы достигли
Туниса и прибыли в Сузу, где я и оставил своего приятеля.
     Наконец-то  я  оказался  там, где  так  хотел побывать: в неевропейской
стране,  в  которой  не  говорили ни  на одном  из  европейских  языков,  не
исповедовали христианства, где  господствовали  иные расовые и  исторические
традиции, иное  мировоззрение, наложившее свой отпечаток на облик толпы. Мне
часто хотелось хоть раз посмотреть на европейцев со стороны, чужими глазами.
Правда,  я совершенно не понимал по-арабски, но тем  внимательнее я наблюдал
людей,  их  нравы и  привычки. Я многие  часы  просиживал  в арабских  кафе,
прислушиваясь к беседам,  в которых не понимал ни слова. Но меня чрезвычайно
заинтересовали мимика  беседующих,  их способ  выражения эмоций;  я научился
замечать даже незначительные изменения в жестикуляции арабов, особенно когда
они говорили  с  европейцами.  Так я пытался  взглянуть на  белого  человека
сквозь призму иной культурной традиции.
     То, что  европейцы  называют  восточной невозмутимостью и апатией,  мне
показалось маской, за  которой скрывалось некое беспокойство, волнение, чего
я  не  мог себе объяснить. Странно,  но оказавшись  на марокканской земле, я
ощутил то самое  непонятное  беспокойство: земля здесь имела странный запах.
Это был  запах крови - словно почва пропиталась ею. Мне подумалось, что  эта
земля пережила и перемолола в себе три цивилизации - карфагенскую, римскую и
христианскую. Посмотрим, что принесет исламу технический век.
     Покинув  Сузу,  я направился  на юг, в  Сфакс, а оттуда - в  Сахару,  в
город-оазис  Тоцер.  Этот  город стоит на небольшой  возвышенности, на  краю
плато, снизу его омывают теплые и соленые источники. Их  вода орошает оазис,
разбегаясь  тысячей   маленьких  каналов.   Высокие  старые  пальмы  создают
своеобразную тенистую крышу, под которой цветут персики, абрикосы и инжир, а
у  самой  земли  расстилается  ярко  зеленая  альфа.  Среди  зелени  порхали
несколько сверкающих,  как драгоценные камни, зимородков. Под  "крышей" было
относительно  прохладно,  здесь  прогуливались какие-то  персонажи  в  белых
одеждах,  какие-то  "нежные  пары",   не   разжимающие  объятий  -   похоже,
гомосексуалисты. Я представил себя в Древней Греции, там, где эта склонность
укрепляла мужские сообщества и лежала в основе греческого полиса. Было ясно,
что  мужчины  разговаривают здесь с мужчинами,  а женщины  -  с женщинами. Я
увидел  нескольких  женщин в  подобных монашеским  одеяниях.  Лишь некоторые
ходили без покрывала, это были, как объяснил мой  проводник, проститутки. На
главных улицах можно встретить только мужчин и детей.
     Проводник    подтвердил    мне,   что    гомосексуализм   действительно
распространен здесь и считается чем-то вполне обычным, в конце концов я тоже
получил  от  него  соответствующее  предложение.  В  простоте  своей  он  не
догадывался о  мысли, которая поразила меня  как  вспышка молнии,  все вдруг
объяснив. Я внезапно ощутил себя человеком, вернувшимся в  прошлое, на много
столетий назад, в мир бесконечно детский, бесконечно наивный, этим людям еще
только  предстояло  с  помощью  скудного  знания, что  давал  им  Коран,  из
нынешнего состояния, из первобытной тьмы прийти к осознанному существованию,
к необходимости защитить себя от угрозы, идущей с Севера.
     Будучи   все  еще   под   впечатлением   этой   бесконечной   временной
протяженности,  этого статичного бытия,  я вдруг вспомнил  о своих карманных
часах  - символе европейского,  все ускоряющегося времени:  оно и  было  той
угрозой,  той  мрачной  тучей,   что  нависла   над  головами  этих  наивных
счастливцев. Они вдруг показались мне мирно пасущимися животными, которые не
видят  охотника,  но в  какой-то момент  смутно улавливают  его  запах,  его
гнетущее  присутствие.  Этот  запах и есть неумолимый бог  времени,  который
неизбежно разделит их  вечность на  дни, часы и  минуты,  все  дробя  и  все
измельчая.
     Из Тоцера я направился в оазис  Нефта.  Мы двинулись в путь рано утром,
сразу  после  восхода солнца. Нас везли огромные быстроногие мулы, и прибыли
мы на место довольно скоро. Недалеко от оазиса нас миновал одинокий всадник;
весь  в  белом,  он  гордо  сидел  в  седле   и,  проезжая  мимо,  никак  не
приветствовал нас. Под ним был черный мул с украшенными серебряными обручами
рогами.  Всадник  был необыкновенно хорош и по-своему элегантен, он выглядел
как человек, у которого  никогда  не было карманных часов,  не  говоря уже о
наручных, - они были ему без надобности, он и так знал все, что ему нужно. В
нем не было той  суетности, которая так легко пристает к европейцу. Европеец
всегда помнит, что он не  таков, каким был прежде, но никогда не знает,  чем
же он стал. Он убежден, что  время - синоним прогресса,  но задумывается над
тем, что оно же - синоним безвозвратности. С облегченным  багажом, постоянно
увеличивая скорость, европеец стремится к туманной цели. Все  свои потери  и
вызванное  ими "sentiment d'incompletitude" (чувство неудовлетворенности.  -
фр.) он  восполняет иллюзорными победами  - пароходами и железными 
дорогами,
самолетами и ракетами. Он выигрывает в скорости и, сам того не ведая, теряет
длительность; переносясь на огромной скорости в иное измерение, в реальность
иного порядка.
     Чем дальше мы углублялись в Сахару, тем медленнее текло время,  угрожая
вот-вот повернуть  вспять.  Вокруг  неподвижный  и  раскаленный  воздух,  от
которого  у меня рябило в  глазах.  Я  почти грезил, когда  мы  добрались до
первых пальм и хижин оазиса: мне показалось, что так было всегда.
     На  следующее утро меня разбудили  непривычный шум  и  крики  на улице.
Рядом раскинулась  большая  открытая площадь,  которая  вечером  была пуста.
Теперь же здесь толпились люди,  верблюды,  ослы  и мулы.  Верблюды  ревели,