само действие целиком происходило вне сознания, в бессознательном.
     Тогда я многого  еще не знал, не осознавал полностью своей  задачи и не
умел найти удовлетворительного объяснения своему сновидению. Все мои попытки
понять  его  смысл  были из области догадок.  Мне  еще предстояло преодолеть
колоссальное внутреннее  сопротивление, прежде  чем я  смог написать  "Ответ
Иову".

     В своем внутреннем развитии эта книга  явилась прелюдией к "Айону". Там
я  обращаюсь  к психологии  христианства, а  Иов  в некотором роде  предтеча
Христа, их  связывает идея страдания.  Христос - страдающий  слуга  Господа,
таков же Иов. Христос пошел на крест за грехи мира,  и этот ответ справедлив
для всех страдающих во Христе. И отсюда неизбежен вопрос: на  ком лежит вина
за эти грехи? В конце концов,  мир и его грехи создал Бог, и Он же явил себя
во Христе, чтобы разделить страдания человечества.
     В "Айоне" я затрагиваю сложную  тему о светлой и темной сторонах образа
Бога. Я  ссылаюсь на  "Божий гнев", на заповедь о  "страхе  Божьем",  на "Не
введи нас во искушение" (Мф. 6,  13).  Именно  двойственность Бога - главный
мотив  в "Книге Иова". Иов полагает, что Бог в какой-то момент станет на его
сторону  - против Бога,  и  в  этом состоит  трагическое противоречие. Это и
станет темой моего "Ответа Иову".
     Были и внешние причины, подтолкнувшие меня к работе над этой книгой.  Я
уже  не мог  отмахнуться  от многочисленных вопросов  пациентов  и  публики,
чувствуя необходимость объяснить свою точку зрения  на религиозные  проблемы
современного человечества. Долгие  годы я колебался, отлично понимая,  какой
взрыв за этим последует. Сама серьезность  проблемы  и ее безотлагательность
тоже  сыграли  не  последнюю  роль  - нужно было  определиться. "Объяснение"
состоялось в  весьма  эмоциональной форме - именно так, как я это переживал.
Форма была выбрана  мной намеренно,  чтобы  не сложилось  впечатление, что я
буду изрекать некие "вечные истины". Моя книга была лишь одним из вопросов и
одним   из  ответов,  я   надеялся   побудить   читателя  к  самостоятельным
размышлениям. Я не собирался объявлять себя метафизиком. Но теологи упрекали
меня  именно в этом,  видимо  потому,  что  теологические мыслители приучены
исключительно к "вечным истинам". Физик, утверждая, что атом имеет следующее
строение и рисуя его модель, менее всего намерен сообщить человечеству некую
вечную истину. Но  теологи не воспринимают естественнонаучного, и  особенно,
психологического, типа мышления. Материал аналитической психологии  тоже  по
сути - только факты, т.е. сообщения разных людей, сделанные  в разных местах
и в разное время.
     Проблема Иова и  все, что с  ней  связано,  явились мне  во  сне. Там я
пришел  к моему  давно  умершему отцу.  Он жил  в  какой-то  незнакомой  мне
деревне. Я  увидел  дом в стиле  XVIII  века,  очень  просторный, с большими
пристройками, который раньше  служил  гостиницей для приезжающих на  воды. Я
узнал, что в течение многих лет здесь останавливались известные и знаменитые
люди.  А  некоторые из  них  здесь умерли, и  в крипте у дома находились  их
саркофаги. Мой отец служил здесь хранителем.
     Но я вскоре обнаружил, что здесь отец, в отличие от своей земной жизни,
был выдающимся ученым. Я нашел его в его кабинете, где кроме меня находились
некий доктор Игрек приблизительно моего возраста и его сын - оба  психиатры.
Не помню, спрашивал ли  я отца о чем-нибудь или  он сам захотел  мне  что-то
объяснить, в  любом случае важно, что  он  достал из шкафа большую Библию  -
тяжелый том, похожий на Библию Мериана из моей библиотеки. Библия моего отца
была в переплете из сверкающей рыбной чешуи. Он  открыл Ветхий Завет (думаю,
это было Пятикнижие) и стал комментировать отдельные места из него. Он делал
это  столь быстро  и глубоко, что я не поспевал за его  мыслью, отметив лишь
то, что в его комментариях содержалась бездна всевозможных знаний. Я понимал
его лишь  отчасти  и  не  мог составить собственного мнения. Было видно, что
доктор  Игрек совершенно ничего не  понял,  а его  сын начал смеяться, - они
решили, что отец впал в старческий маразм и несет полнейшую чепуху. Но я был
твердо  убежден, что в его волнении нет ничего болезненного, а  в его речи -
ничего  бессмысленного. Напротив, его  доводы поражали своей утонченностью и
глубиной, просто мы в своей глупости оказались не в состоянии следить за его
мыслью. Он говорил  о чем-то очень важном и увлекательном, он и сам увлекся,
поэтому его речь звучала так эмоционально. Я испытывал досаду и жгучий стыд,
что отец вынужден говорить для трех таких идиотов.
     Оба врача олицетворяли ограниченную медицинскую точку зрения, которая и
мне как врачу, безусловно, не была чуждой. Они были моей тенью, более ранней
и более поздней версией меня самого - отцом и сыном.
     И вдруг декорации переменились: отец  и я оказались перед домом,  прямо
напротив  нас стоял  дровяной сарай. Оттуда доносился  громкий  стук,  будто
кто-то кидал большие поленья. Мне казалось, что в сарае находятся по крайней
мере двое рабочих, но отец объяснил, что там лишь  призраки. Это были своего
рода полтергейсты - шумные духи.
     Затем  мы вошли  в дом  и  я  увидел, какие у  него  толстые стены.  Мы
поднялись  по  узкой  лестнице  на  второй   этаж.  Моим   глазам  открылось
удивительное зрелище: зал,  а  вернее, точная  копия зала, где заседал диван
султана Акбара в Фатехпур-Сикри. Это была высокая круглая комната с галереей
вдоль стен и четырьмя мостиками,  которые  вели к  центру, подобному круглой
чаше. Чаша  размещалась  в гигантской  колонне  и  представляла  собой  трон
султана, отсюда он обращался к совету и философам, которые обычно собирались
в  галерее. Все  вместе  это  составляло огромную  мандалу,  она  в точности