Итак,  я  стоял  перед  выбором: или  продолжать  свою вполне  успешную
академическую карьеру, или, следуя логике своего внутреннего развития, целям
высшего порядка,  ценой невероятных усилий двигаться  вперед, не  прекращать
удивительный опыт - диалог с бессознательным.
     Таким   образом  я  сознательно  отказался  от  академической  карьеры,
поскольку  знал, что, не  закончив опыта, не смогу предстать перед публикой.
Со мной  происходило нечто важное: мне казалось, что sub specie aeternitatis
(с  точки зрения вечности. - лат.) это заполнит  всю мою жизнь. Я был  
готов
пойти на любой риск.
     Так  ли уж  важно, в  конце концов,  сделаюсь  я профессором  или  нет?
Правда,  я  без  особой  радости  принимал  свою судьбу, пожалуй, отчасти  я
сожалел,  что  не могу жить как все,  по  общепринятым нормам.  Но  подобные
эмоции  преходящи и, по большому счету, мало что значат.  То, другое во мне,
было важнее. И когда, сосредоточиваясь, я внимал своему  внутреннему голосу,
досадное чувство отступало. Такое за мной водилось и раньше. Первые подобные
опыты  я  испытал  еще в детстве.  И  в  юности  мне  случалось приходить  в
бешенство,  но  как  только  эмоции  достигали пика,  они  тут  же  спадали,
наступало  затишье.  В такие  моменты все, что еще  недавно  волновало меня,
оставалось далеко позади и казалось давно пережитым.
     Следствием моего решения и моих занятий, предмет которых не был понятен
ни мне, ни другим, стало крайнее глубокое одиночество. Это  проявилось очень
скоро; мне не с кем было поделиться своими размышлениями  -  они  могли быть
превратно  истолкованы.  Я  очень  болезненно  переживал  противоречие между
окружающим меня миром  и тем, что  находил в себе. Тогда я еще не  знал, что
два эти мира могут взаимодействовать, и видел лишь разлад между "внутренним"
и "внешним".
     Тем не менее главная  цель не вызывала у меня никаких сомнений: я смогу
вынести свои идеи на суд общества  и добиться признания только в том случае,
если ценой неимоверных усилий сумею доказать реальность моих психологических
опытов, суть которых касается не меня лично, и как некий "коллективный" опыт
имеет  отношение ко  всем людям. Позднее  я попытался  это отразить  в  моей
научной  работе,  но  сперва  сделал  все  возможное, чтобы  ознакомить моих
близких с новой  manicre de  voire (точкой зрения. - фр.)  Я знал, что, 
если
это не удастся, меня ждет полная изоляция.

     Только  к  концу   первой  мировой  войны  окружавший  меня  мрак  стал
постепенно рассеиваться. Причиной тому были две вещи: во-первых, я прекратил
общение с женщиной,  чей голос пытался внушить мне, будто мои фантазии имеют
некую  художественную  ценность, во-вторых,  -  и это  главное!  -  я  начал
понимать, зачем  так настойчиво рисовал "мандалы". Это  было в 1918 или 1919
году.  Первую  мандалу я изобразил  в 1916, после  того  как написал "Septem
Sermones..."; смысл ее тогда остался неясен.
     В  1918 - 1919  годах я  был комендантом зоны английских войск  в  Шато
д'Эксе. Каждое утро я рисовал в записной книжке  маленький кружок - мандалу,
которая в  тот момент отражала некое мое  внутреннее состояние.  Эти рисунки
демонстрировали мне, что  происходило  с моей психикой изо  дня в день. Туда
мне  однажды пришло письмо от  той самой эстетствующей особы.  Она старалась
снова  убедить   меня   в  том,  что  мои  бессознательные  фантазии   имеют
художественную  ценность  и  что  их  следует  понимать  как  искусство.   Я
занервничал.   Письмо  оказалось  далеко  не   глупым  и  потому  достаточно
провокационным.  Современный  художник, в конце  концов, творит, опираясь на
бессознательное, - так считала моя корреспондентка. Тем не менее ее позиция,
пусть   утилитарная  и   поверхностная,   возродила   мои  былые   сомнения:
действительно ли  мои  фантазии  были спонтанными  и естественными, или же я
допускал  некий  произвол,   предпринимая  какие-то  особые  усилия?  Нашему
сознанию  вообще  присущ  такой  известный предрассудок  как самообольщение,
когда  любую  мало-мальски  позитивную мысль  мы  спешим  присвоить себе,  а
всякого рода низменные побуждения рассматриваем как случайные и посторонние.
От этого не был свободен и я, что породило  во мне  раздражение и внутренний
разлад,  а на следующий день появилась измененная  мандала: часть круга была
разорвана и симметрия нарушена.
     Лишь со  временем я понял, чем же на  самом  деле является мандала: это
самодостаточность,  внутренняя целостность, что стремится  к  гармонии и  не
терпит самообмана. "Так  вечный смысл стремится в вечной смене от воплощенья
к перевоплощенью". [Фауст, ч. II, акт 1.]

     Мои мандалы были  криптограммами, они  объясняли состояние моей души  и
каждый  день  принимали  новую  форму. В них  я видел  себя, то есть все мое
существо в его  становлении.  Вначале мое представление о  них было смутным,
хотя я уже тогда сознавал, как много они значат, и хранил их как драгоценные
жемчужины.  Я  был  убежден, что в них выражена самая суть предмета и что со
временем они откроют мне все происходящее со мной. Мне это виделось так, как
если  бы я  и  мой внутренний мир -  были монадой  этого бесконечного мира и
мандала составляет эту монаду, микрокосм моей души.
     Уже не помню,  сколько кругов  мандалы я нарисовал тогда - очень много.
Все  это время  я вновь и  вновь  задавал себе вопрос-"Куда  ведет меня  эта
работа? Какова  ее  цель?" Я уже знал по опыту,  что не имею права поставить
перед  собой  цель, которой  мог  бы  довериться  безоговорочно. У меня была