ему  не  только  за  обед,  но  и за единственную возможность слушать иногда
взрослые, умные беседы. Это было чрезвычайно  полезно для меня,  поскольку в
моем кругу ничего подобного слышать не приходилось. Когда я пытался серьезно
поговорить с отцом,  то встречал лишь  настороженность  и испуг. Лишь  через
несколько  лет  я понял, что мой бедный отец не  смел думать, потому что его
мучили  внутренние  сомнения. Он боялся сам  себя и  потому так настаивал на
слепой вере. Он хотел "отвоевать ее в борьбе", прилагая  невероятные усилия,
чтобы прийти к ней, и именно потому он не смог воспринять благодати.
     Мой  же дядя  и  мои кузены  обсуждали  догматы отцов  церкви и взгляды
современных  теологов  совершенно  спокойно.  Там,  где  все  для  них  было
самоочевидным, они,  похоже, чувствовали себя в полной безопасности,  но имя
Ницше,  например, вообще  не упоминалось, а Якоб Буркхардт мог  рассчитывать
разве что  на  снисходительную похвалу. Буркхардт был "либералом", "чересчур
свободомыслящим", и я понял, что он не вписывается в этот вечный и очевидный
порядок вещей. Мой дядя, по всей видимости, даже не подозревал, как  далек я
был  от теологии,  и  мне было очень  жаль его разочаровывать. Если бы  я не
осмелился прийти к нему со  своими проблемами,  дело неминуемо обернулось бы
катастрофой. Я ничего  не сумел бы сказать в свою защиту. Зато мой "номер 1"
вполне  благоденствовал,  и мои  скудные на тот момент знания  были насквозь
пропитаны тогдашним научным материализмом. Меня лишь  несколько  "тормозили"
исторические свидетельства и кантовская "Критика  чистого разума", которую в
моем  окружении  никто, очевидно, не  понимал.  Хотя  мой  дядя  с  похвалой
отзывался о Канте,  кантовские принципы использовались им  для дискредитации
враждебных ему взглядов, но никогда  не применялись  к  его собственным.  Об
этом я тоже ничего не говорил  и  потому чувствовал себя  за  одним столом с
дядей и его семьей все более неловко.
     Учитывая мой  комплекс  вины, можно понять, что эти  четверги стали для
меня "черными". В мире социальной и духовной стабильности моих родственников
мне  делалось  все неуютней,  хотя  я  и  нуждался  в  этих редких  моментах
интеллектуального общения. Я чувствовал себя несчастным  и стыдился этого. Я
вынужден  был признаться  себе:  да,  ты обманщик,  ты  лжешь людям, которые
желают тебе добра. Они не  виноваты в том,  что живут в своем надежном мире,
ничего не зная о бедности, что их религия - это их профессия. Им не приходит
в  голову,   что  Бог  может  вырвать  человека  из  этого   "надежного"   и
упорядоченного  мира и  приговорить  его  к  богохульству.  Я  не  сумел  бы
объяснить им это. Посему  я  мог  винить во  всем только себя  и должен  был
научиться  выносить  это.  Но  последнее,  к  сожалению, мне  не  слишком-то
удавалось.
     По  мере нарастания внутреннего конфликта мое  второе "я"  казалось мне
все более сомнительным и неприятным, в чем я был вынужден себе признаться. Я
пытался подавить его,  но безуспешно. В школе, среди друзей или на занятиях,
я мог  забыть о нем. Но едва лишь я оставался один,  рядом со мной возникали
Шопенгауэр  и  Кант, а с ними все великолепие "Божьего  мира".  Мои  научные
знания  становились частью этого  мира,  насыщая  его  все новыми красками и
образами. "Номер 1" и его заботы о выборе профессии превращались в ничтожный
эпизод  последнего десятилетия  XIX века, уплывали за горизонт. Но, рано или
поздно, я возвращался  назад и  впадал в  состояние, сходное с похмельем. Я,
или, вернее,  мой  "номер 1",  жил  здесь  и  сейчас и, в  конце концов, ему
придется как-то определяться.
     Обеспокоенный моим увлечением богословием  отец несколько  раз  пытался
вести  со мной  серьезные разговоры, предостерегая  меня: "Можешь становится
кем  угодно, только  не богословом!" К тому времени между нами  существовало
молчаливое  соглашение:  некоторые вещи  позволялось говорить и  делать,  не
объясняя. Отец  никогда не выговаривал мне за  то,  что я не посещал церковь
так часто, как следовало бы, и  перестал  ходить к причастию - так мне  было
легче. Я скучал по органу  и хоралам,  но менее  всего  сожалел о потере так
называемой  "церковной общины". Это  словосочетание ровным счетом ничего для
меня  не значило.  Люди, которые ходили в  церковь,  ни в  коей мере не были
общиной,  они были  мирскими существами. Последнее  вряд ли  можно отнести к
добродетелям, но  в  этом  качестве они  казались  мне  куда  симпатичнее  -
естественные, общительные и сердечные.
     Отец мог не волноваться -  у меня не было ни малейшего желания податься
в  богословы. Но  я  по-прежнему  колебался в выборе между  естественными  и
гуманитарными науками - и те и другие одинаково влекли меня.  Тем не менее я
начал  осознавать, что  мой  "номер  2"  не  имеет  почвы  под  ногами.  Он,
безусловно, способен подняться  над "здесь" и  "сейчас", он - один из глаз в
тысячеглазой вселенной, но он неподвижен,  как булыжник на  мостовой. "Номер
1" восстал против  этой пассивности,  желая делать  что-то,  но находился  в
плену  неразрешимых  проблем.  Мне  оставалось  лишь  ждать,  что  из  этого
получится.  Если  кто-нибудь  спрашивал, кем  я  хочу быть,  я  по  привычке
отвечал: филологом. Втайне я подразумевал под этим ассирийскую  и египетскую
археологию. На самом же  деле все  свободное  время  я  отдавал естественным
наукам и философии, особенно на каникулах, которые я проводил дома с матерью
и сестрой. Давно прошли те времена, когда я жаловался матери: "Мне скучно, я
не  знаю, чем заняться".  Теперь  я полюбил  каникулы - я  один  и свободен.
Больше того,  летом моего отца вообще не было  дома, он всегда проводил свой
отпуск в Захсельне.
     Лишь  однажды  на каникулах я тоже отправился в  путешествие.  Мне было
четырнадцать лет, и, по совету врачей, меня послали лечиться  в Энтлебух,  в
надежде, что  мое здоровье укрепится,  а аппетит улучшится.  Здесь я впервые