оказалась глухая стена.
     Теперь  на  мне  было  клеймо  -  клеймо  моего  проклятого  "отличия".
Униженный  и опозоренный, я клятвенно пообещал отомстить учителю, и, если бы
такая  возможность  вдруг  появилась,  я  рассчитался  бы  с ним  по  закону
джунглей. Но как мог я доказать всему свету, что не списывал сочинение?
     Я  днями  размышлял над этой историей  и  снова приходил к выводу,  что
ничего  нельзя было поделать, что  волею слепой  и  глупой судьбы я оказался
лжецом и обманщиком. Теперь до меня стало доходить многое, чего я не понимал
раньше,  например,  почему один  из учителей  сказал моему  отцу,  когда тот
пришел  поинтересоваться моей  учебой: "Ну,  он, конечно, средний ученик, но
работает  с  похвальным  усердием".  То,  что  я  числился в  "недалеких"  и
"поверхностных",  сказать по правде, меня это  не задевало. Меня убивало то,
что они считали меня способным на ложь.
     Я уже не в силах был сдерживать горечь  и  негодование. И тут случилось
то, что  я замечал  в  себе  и прежде: в сознании воцарилась внезапная тьма,
будто захлопнулась глухая дверь, отгородив меня от  всех. И я спросил себя с
холодным  любопытством:  "Что, собственно, произошло?  Ну  да,  ты возмущен.
Учитель,  бесспорно, глупец, он ничего не понимает, он не  понимает тебя, но
ведь и ты понимаешь не больше. Он  сомневается в  тебе  точно так же, как ты
сам.  Ты не веришь в себя и в других и тянешься к тем,  кто прост,  наивен и
виден насквозь. Что это - возмущение человека, который чего-то не понимает?"
     Подобные  мысли  sine  ira et studio (без гнева и  пристрастия. - лат.
)
удивительным образом напоминали цепочку тех других моих рассуждений, которые
я считал для  себя запретными. Тогда я не  видел различия между "я" первым и
"я"  вторым, кроме того, что мир второго "я"  был только моим. И все же меня
никогда не покидало чувство, что в  том втором мире было замешано что-то еще
помимо меня. Будто дыхание огромных миров и бескрайних пространств коснулось
меня, будто невидимый дух витал  в моей комнате  - дух  кого-то, кого  давно
нет,  но  кто  будет всегда, кто существует вне  времени. В  этом было нечто
потустороннее.
     В то время  у меня, безусловно, не было  таких  слов,  но мое  описание
вовсе не относится к  моему теперешнему состоянию. Я лишь пытаюсь  объяснить
те прошлые ощущения и осветить сумеречный мир своего детства с помощью того,
что мне известно сейчас.
     Через  несколько  месяцев  после  того  случая  мои  школьные  товарищи
прозвали  меня  "отцом  Авраамом". Мой  "номер  1"  не мог понять  почему  и
возмущался, считая  это смешным  и глупым. Но в глубине души я сознавал, что
имя было точным, и болезненно воспринимал все эти намеки на мое подсознание.
Чем больше я читал и чем  ближе  знакомился с городской жизнью,  тем сильнее
чувствовал, что та реальность, которую пытаюсь постичь, подразумевает совсем
иной порядок  вещей,  нежели тот маленький мир, в  котором  я  вырос, с  его
реками  и лесами, людьми и животными, с  маленькой деревней, что купалась  в
солнечных лучах,  с ветрами и  облаками, с темными ночами,  когда происходят
странные  вещи.  Это была не  просто  точка на карте, а "Божий  мир", полный
тайного  смысла. Но люди ничего о  нем не знали,  и даже животные  почему-то
утратили  этот  смысл.  Я  отыскивал это неведение  в  печальном, потерянном
взгляде коров, в  безнадежных глазах лошадей,  в  преданности собак, которые
так  отчаянно  цеплялись  за  место  возле  человека,   даже   в   поведении
самоуверенно  гуляющих  котов,  которые жили  в амбарах и там  же охотились.
Люди, думалось мне, походили  на животных и, казалось, так же  не осознавали
себя. Они смотрели на землю и на деревья лишь затем, чтобы увидеть, можно ли
это  использовать  и  для  чего.  Как  и животные,  они сбивались  в  стадо,
спаривались и боролись между собой, жили в этом Божьем мире и не видели его,
не осознавая,  что он  един и вечен, что все  в нем  уже родилось  и все уже
умерло.
     Я любил  всех теплокровных животных, потому  что они похожи на  людей и
разделяют  наше  незнание. Я любил их  за  то, что у них  была  душа, и, мне
казалось,  они все  понимали. Им,  как и  нам,  считал  я, доступны печаль и
радость,  ненависть  и любовь,  голод и жажда,  страх и вера, просто они  не
умеют говорить, не могут осознавать и неспособны к наукам.  И хотя меня, как
и  других, восхищали  успехи в развитии наук, я  видел, что знание усиливает
отчуждение человека  от Божьего мира, способствует вырождению, тому,  чего в
животном мире нет  и быть не может. К животным я испытывал любовь и доверие,
в них было некое постоянство, которого я не находил в людях.
     Насекомых  я считал  "ненастоящими" животными, а позвоночные  для  меня
являлись  лишь какой-то промежуточной стадией на пути к насекомым. Создания,
относившиеся   к   этой   категории,   предназначались   для  наблюдения   и
коллекционирования,  они  были   интересны  в  своем  роде,   но   не  имели
человеческих  свойств,  а были  всего-навсего  проявлением безличной жизни и
стояли ближе к растениям, нежели к человеческим существам.
     Растения  находились  у  самого  основания  Божьего  мира, - вы  словно
заглядывали через плечо Создателя, когда Он, думая, что Его никто не  видит,
мастерил  игрушки  и украшения.  Тогда  как человек и "настоящие"  животные,
будучи независимыми частицами Божества, могли  жить, где  хотят,  - растения
(хорошо это или  плохо),  были  привязаны к месту.  Они  выражали  не только
красоту, но и идею Бога, не имели своих целей  и не отклонялись от заданных.
Особенно  таинственными, полными  непостижимого смысла казались мне деревья,
поэтому лес был  тем  местом,  где я  сильнее  всего  ощущал страх  и трепет
Божьего мира, его глубокое значение и благо всего, в нем происходящего.