стороны,  слишком  маленьким, с другой же -  боялся собственной власти, меня
мучила авторитарность моего второго "я".
     Гораздо позже, уже восемнадцатилетним юношей, я  часто спорил с отцом и
всегда питал тайную  надежду, что  смогу  рассказать ему о  чуде благодати и
таким  образом  помогу его  совести. У  меня была уверенность, что, если  он
выполнит Божью волю,  так будет лучше. Но споры наши ничем не кончались. Они
раздражали его и огорчали меня. "Вечно  ты хочешь думать, - возмущался он, -
а должно не думать, а верить". Я мысленно возражал ему: "Нет, должно знать и
понимать". Однако вслух  говорил: "Так дай мне эту веру". На что  он пожимал
плечами и в отчаянье отворачивался.
     У меня появились друзья, в основном это были застенчивые, робкие ребята
из простонародья. В школе  я делал успехи и позже даже стал лучшим учеником.
Но я заметил, что те, кто учился хуже,  завидовали мне и пытались  при любой
возможности добиться таких  же успехов. Это портило  настроение. Я ненавидел
всякого  рода  состязания,  не  играл  в  игры, где  требовалось  непременно
победить, я  предпочитал оставаться вторым. Школьные занятия были и без того
достаточно  утомительными.   Впрочем,  очень  немногие  учителя,  которых  я
вспоминаю с благодарностью, находили во мне особые способности. Прежде всего
это был  учитель  латинского  языка  -  университетский  профессор и  мудрый
человек. Так сложилось, что латынь я учил с шести лет,  -  отец занимался со
мной, и вместо уроков этот учитель зачастую отправлял меня в университетскую
библиотеку  за  учебниками.  Я  же выбирал  самый  длинный  путь,  оттягивая
насколько возможно свое возвращение.
     Но  большинство  учителей считали меня недалеким и способным устраивать
всякие  каверзы.  Когда  в  школе  что-нибудь  случалось,  подозревали,  как
правило,   меня.   Если   где-то   начиналась   потасовка,    меня   считали
подстрекателем.  В  действительности, я  лишь один  раз  принимал участие  в
драке, когда  мне стало ясно, что  немало  одноклассников относятся  ко  мне
враждебно. Они напали на меня сзади, их было семеро. Тогда, в мои пятнадцать
лет,  я  был  крупным  и сильным  подростком, и  у меня  случались  приступы
внезапной ярости.  Разозлившись, я схватил обеими  руками одного из  них  и,
вращая  вокруг  себя,  сбил  его ногами нескольких других.  Учителя обо всем
узнали,  но  я  лишь  смутно припоминаю какое-то  наказание,  казавшееся мне
несправедливым.  С  того   дня  меня  оставили  в  покое,  никто  больше  не
осмеливался затевать со мной драку.
     Для меня было неожиданностью узнать, что у меня есть враги. Но это было
вполне  объяснимо.  Выговоры,  естественно,   вызывали  раздражение,  но  не
казались  несправедливыми. Знал  я о  себе мало, и  это немногое было  столь
противоречиво,  что  я  мог  бы,  наверное, признать за собой любую вину.  И
действительно, я всегда чувствовал себя виноватым, сознавая все свои явные и
скрытые недостатки. В силу этого я был  особенно чувствителен  к порицаниям:
все они в  основном попадали в цель.  Не  совершая на самом деле того, в чем
меня обвиняли,  я знал, что мог бы  это сделать. Я даже записывал свое алиби
на  случай,  если  меня  в  чем-либо  заподозрят. Было  куда легче, когда  я
действительно совершал дурные поступки.  Тогда я по крайней мере знал, в чем
моя вина.
     Естественно,  свою внутреннюю  неуверенность  я  компенсировал  внешней
уверенностью, или -  лучше сказать - недостаток компенсировал себя  сам, без
моей воли. Я казался себе виновным и невиновным одновременно. Ведь в глубине
души я  всегда знал, что во мне сосуществуют два  человека. Один  был  сыном
моих родителей, он ходил в школу  и был  глупее, ленивее, неряшливее многих.
Другой, напротив, был  взрослый -  даже старый - скептический, недоверчивый.
Удалившись от  людей, он был близок природе, земле, солнцу, луне; ему ведомы
были все живые существа, но более всего - ночная жизнь и сны. Иными словами,
все, в чем находил он "живого Бога". Здесь я намеренно заключил слово "Бога"
в  кавычки,  ведь  природа,  как и  сам я,  казалась  отделившейся от  Него,
небожеской.  Тем  не менее она  была  создана Им и была  проявлением Его.  В
голове моей не  укладывалось, что выражение  "по образу  и подобию  Божьему"
должно  быть  применимо к  человеку.  Мне казалось,  что горы, реки,  озера,
прекрасные деревья, цветы  и звери с большим правом могут называться Божьими
подобиями,  нежели  люди с их смехотворными одеждами,  с их бестолковостью и
тщеславием, лживостью  и  отвратительным эгоизмом - со всем тем,  что я  так
хорошо узнал в себе, то  есть в моем "номере 1",  школьнике из 1890 года. Но
существовал и другой мир, и он был как храм, где  каждый  забывает  себя,  с
удивлением  и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом  мире
жил  мой "другой",  который знал Бога в себе, знал Его  как тайну,  хоть это
была не  только его тайна. Там, в этом мире, ничто  не  отделяло человека от
Бога. Там все  было так,  будто дух человеческий был с Богом заодно и глядел
вместе с Ним на все созданное.
     То, что я  здесь излагаю, тогда  я не  смог  бы выразить вразумительно,
хотя глубоко  чувствовал. В  такие  минуты  я знал, что  достоин себя. Я был
самим собою. Но лишь одиночество давало мне это  чувство, и  я искал покоя и
уединения для своего "другого".
     Эта игра, это противостояние двух ипостасей моей  личности продолжалось
всю  жизнь,  но оно  не  имеет ничего  общего  с  тем, что  медики  называют
патологическим распадом личности. Наоборот, это происходит  со всеми людьми,
и, прежде всего, в том, что касается религии,  которая в моей "другой жизни"
-  внутренней  жизни - играла  первостепенную роль. "Другой" ("номер  2")  -
типичная фигура, но осознается она очень немногими.