пришел к неутешительному выводу,  что сейчас я все-таки  всего  лишь младший
школьник,  который  заслужил наказание и  должен  вести себя  соответственно
возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица. Я подозревал, что это
как-то связано  с  различными  историями,  которые  рассказывали родители  и
родственники о моем деде. Но и это было не совсем так, поскольку дед родился
в 1795 году, а значит, жил в девятнадцатом веке; более того, он умер задолго
до моего рождения. Невозможно,  чтобы я  был идентичен ему.  Эти мои догадки
были тогда неотчетливы и походили на сны. Не могу сейчас вспомнить,  знал ли
я  тогда о моем  легендарном  родстве с  Гете. Думаю,  что  нет, потому  что
впервые услышал  эту  историю от посторонних людей. Суть этих неприятных для
меня слухов заключалась в том, будто мой дед был родным сыном Гете.
     К двум  моим фиаско - математике  и  рисованию - добавилось  третье:  с
самого  начала  я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, как
мне следует двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, а не
для  того, чтобы  отрабатывать  бесполезные  и  бессмысленные акробатические
упражнения.  Более того, после  несчастных случаев  в  раннем детстве у меня
осталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. В
основе  ее  лежала  моя недоверчивость к  миру  и к собственным  силам. Мир,
конечно  же,  казался  мне  прекрасным,  но  вместе  с  тем  непостижимым  и
угрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся.
Возможно, это было как-то связано  с матерью, которая однажды покинула  меня
на  несколько  месяцев?  Тогда - и  я  опишу  это  позже -  у меня  начались
невротические обмороки, и врач,  к моему большому удовольствию, запретил мне
заниматься гимнастикой.  Я  избавился  от  этого  бремени,  но вынужден  был
проглотить еще одну неудачу.
     Освободившееся время уходило не только на игры,  у меня появилось время
для новой страсти: я читал  любой попадавшийся мне  на глаза кусок печатного
текста.

     В один из летних дней того же  1887 года  я вышел из школы и отправился
на  соборную площадь.  Небо было изумительным, и все  вокруг  заливал  яркий
солнечный  свет.  Крыша  кафедрального  собора,  покрытая  свежей  глазурью,
сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: "Мир прекрасен, и
церковь прекрасна,  и  Бог,  который создал все это,  сидит далеко-далеко  в
голубом небе на золотом троне и..." Здесь мысли мои оборвались, и подступило
удушье.  Я  оцепенел и помнил  только  одно:  сейчас не  думать! Надвигается
что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться.  Но
почему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшный
грех? Убийство?  Нет, не может  быть.  Самый большой грех -  это грех против
Святого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно.
Это очень огорчит  моих родителей: их  единственный  сын, к которому они так
привязаны,  обречен на  вечное  проклятие. Я не  могу  допустить, чтобы  это
произошло с моими родителями. Все, что мне нужно, - никогда больше не думать
об этом.
     Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самых
разных  вещах,  но обнаружил, что мысли  мои  снова и  снова  возвращаются к
прекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему на
троне,  - дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя:
"Только не  думать  об этом.  Только не думать об  этом!" Домой  я  пришел в
смятенном  состоянии. Мать,  заметив мое  смятение,  спросила: "В  чем дело?
Что-нибудь случилось в  школе?" Я не обманул  ее, сказав, что в школе все  в
порядке. Я даже подумал, что,  может, стоит  признаться  матери в  подлинной
причине своего смятения. Но  для этого мне  пришлось бы сделать невозможное:
додумать свою  мысль до конца.  Бедная мать ни о чем не подозревала, она  не
могла  знать, что  я находился  в  смертельной близости  греха,  который  не
прощается,  что я  мог попасть в ад.  Я решил  не признаваться и  постарался
привлекать к себе как можно меньше внимания.
     В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная  мысль
врывалась  в мое сознание, и я отчаянно  пытался  отогнать ее. Следующие два
дня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась,  что я болен. Но  я,
как  мог,  противился искушению  признаться во всем, понимая,  что признание
заставит моих родителей сильно страдать.
     Однако  на третью ночь муки стали  невыносимыми. Я проснулся как раз  в
тот момент, когда поймал себя  на мысли о Боге и кафедральном  соборе. Я уже
почти   продолжил  эту  мысль!  Я   чувствовал,   что  больше  не   в  силах
сопротивляться.  Покрывшись  испариной от  страха,  я сел  в  кровати, чтобы
окончательно проснуться. "Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать.  
Это
должно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать  о том,  чего
не  знаю!  Я не хочу  этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то  это  нужно?
Кто-то хочет принудить меня думать  о том, чего я не знаю и не хочу знать. Я
подчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я  придумывал
хвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни  с чем не
сравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Я
не  знаю, что это,  действительно  не знаю, потому что не могу  и не  должен
подходить  сколько-нибудь  близко  к  этой  мысли,  иначе я  рискую внезапно
подумать об этом.  Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как  дурной 
сон.
Откуда берутся  такие вещи? То,  что случилось со мной, - не в  моей власти.
Почему? В конце концов, я не создавал  себя, я  пришел в  этот  мир  по воле