мифа о Горе с верованиями элгонисов. И еще - этот молитвенный жест павианов,
я снова вспомнил о нем в Абу-Симбеле, южных воротах Египта.
     Миф о Горе - это история о возрождении божественного света. Миф  должен
был  появиться после  того, как культура, то есть сознание,  впервые вырвала
человека из первобытной тьмы. Именно поэтому путешествие из сердца  Африки в
Египет   стало  для  меня   некой   драмой   обретения   света,  что   имело
непосредственное отношение к моему собственному опыту,  к моей психологии. Я
чувствовал  это, но  не  умел  должным  образом  сформулировать.  Я  не  мог
предполагать,  что даст мне Африка, но  я получил ответ на  многие вопросы и
обрел  некое  знание.  Это  имело  несравнимо  большее  значение, чем  любой
этнографический материал, чем оружие, черепки или украшения, чем какие бы то
ни  было охотничьи трофеи. Я хотел знать, что произойдет со мной в Африке. И
я узнал это.


        ¶Индия§

     Мое  путешествие в Индию в 1938  году  произошло не по моей инициативе.
Этим  я  обязан  британскому  правительству Индии, которое  пригласило  меня
принять участие в торжествах по случаю 25-летия университета в Калькутте.
     Я  много читал  об  индийской  философии и религиозной  истории  и  был
убежден, что восточная мудрость - настоящая сокровищница знаний о  человеке.
Но  я  должен  был увидеть все собственными глазами и  остаться самим  собой
подобно  некоему  гомункулусу в колбе.  Индия  явилась  мне  как сон, ведь я
всегда искал себя, свою  правду. Путешествие оказалось своего рода прелюдией
к напряженным занятиям алхимической философией, они целиком  меня поглотили,
я даже захватил с собой первый том "Theatrum  Chemicum" с основными работами
Герхарда  Дорна.  За время путешествия книга была проштудирована от корки до
корки. Так  идеи  европейской философии  соприкоснулись  с впечатлениями  от
чуждой мне  культуры  и образа  мышления. Но и та  и другая основываются  на
изначальном духовом опыте бессознательного, - отсюда единство,  подобие или,
по крайней мере, возможность уподобления.
     В  Индии  я  впервые наблюдал вблизи  совершенно  иную,  высокоразвитую
культуру. Впечатления от Африки были совершенно иными, в Северной Африке мне
ни разу не представился случай побеседовать с человеком, способным  выразить
свою культуру в словах. В Индии же я встретил  людей, причастных к духовному
наследию Востока, и  имел возможность сравнить их с европейцами. Это значило
для  меня очень много. Я вел частные и обстоятельные беседы  с С. Субраманья
Джером, гуру Махараджи из Майсура, у  которого некоторое  время гостил.  Мне
доводилось  встречаться  и  со  многими  другими учителями, чьи имена  я,  к
сожалению, не  помню. С другой стороны, я избегал встреч  с  так называемыми
"святыми людьми", их  я избегал, потому  что  должен  был остаться при своей
правде, не принимая от  других  того, чего не мог  достичь сам. Это  было бы
ничем  иным,  как  воровством, если  бы  я сделал хотя бы попытку  научиться
чему-то  у  "святых людей"  и принять их правду как свою собственную. Это их
правда,  а я владел лишь тем, что  объясняло именно меня.  Точно так же как,
живя в Европе, я не могу просить подаяния на Востоке, я обязан жить так, как
требует моя природа.
     Это вовсе  не говорит о  том,  что  я  недооценивал собственно  феномен
индийского  "святого", мне просто не  удалось увидеть его в  истинном свете,
как изолированное  явление,  то есть  не  было возможности оценить его. Так,
например,  я  не  знал,  что  скрывается  за  произнесенными  им  словами  -
действительно ли откровение, или нечто вроде пословицы, расхожей истины, что
сотни  лет разносят  по  площадям.  Я  помню характерный  случай, свидетелем
которого был на Цейлоне. Два крестьянина с  тележками  столкнулись  на узкой
улице.  Вместо  извинения они  обменялись  некими, ничего  не  значащими для
постороннего словами: "Adukan anatman", что означало: "Прошлые  тревоги, вон
из души!" Что за этим стояло - счастливая фраза, единственная в  своем роде,
или расхожая формула?
     В Индии меня  в основном  интересовала проблема психологической природы
зла. В сравнении с духовной жизнью  Европы меня поразило  здесь  совершенное
отсутствие  противоречий, и эта проблема представилась  мне в новом свете. В
беседе с образованным китайцем я был снова  потрясен способностью этих людей
принимать так называемое "зло", не теряя лица. На Западе такое немыслимо. Но
у восточного человека вопрос морали стоит вовсе не на первом месте, для него
добро  и  зло  - неотъемлемые составляющие  природы и  являются  всего  лишь
различными степенями и качествами одного и того же.
     Я  видел, что  индийская духовность  в  равной мере принимает  и зло, и
добро. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индус ощущает себя вне
добра и  зла, достигая  этого  состояния с помощью медитации или йоги.  Хотя
здесь  я  должен  заметить,  что  при  подобном  раскладе  и  добро,  и  зло
размываются,  теряя  конкретные очертания,  что  в конце  концов  приводит к
духовному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое добро
или  мое зло,  как нечто, кажущееся мне добром или злом.  Отсюда  приходится
признавать и  тот парадокс, что индийская  духовность одинаково не нуждается
ни  в  зле, ни в  добре,  что она обременена противоречиями и что нирвана  -
необходимое условие освобождения от последних и еще от десяти тысяч вещей.
     Цель индуса -  не моральное совершенство, а только  состояние  нирваны.
Желая отрешиться от собственной природы,  медитацией он  достигает состояния
легкости  и пустоты,  освобождая  себя  таким образом. Я же, напротив,  хочу