радостного ожидания следующего дня, грусть об уходящей индивидуальной жизни не 
противоречит оптимистическому ощущению бессмертия бытия в целом. Она дополняет 
его и неотделима от него. Признание ценности и неповторимости локального, 
конкретного, индивидуального делает эпикурейское отрицание смерти более 
человечным, оно превращает логическую формулу в человеческую эмоцию. В свою 
очередь, мысль о бессмертии бытия делает примиренной и какой-то прозрачной и 
акварельной грусть об исчезающей индивидуальной жизни.

284

Позже, в главе о связи между проблемой смерти и неклассической наукой, мы 
увидим 
очень яркую, отчетливо выраженную эпикурейско-оптимистическую линию в сознании 
Эйнштейна, его действительное игнорирование индивидуальной смерти и безразличие 

по отношению к ней. Но она не исключала грусти об уходящей жизни. Что 
характерно 
для Эйнштейна, это сочетание относительного безразличия к собственной жизни с 
интенсивной, хотя и примиренной, грустью об ушедших и уходящих близких людях. 
Они уходили один за другим. Выше говорилось о реакции Эйнштейна на смерть Эльзы,
 
о его мыслях, связанных с самоубийством Эренфеста, с кончиной Ланжевена и Марии 

Кюри, с медленным угасанием Майи Эйнштейн, о котором он писал Соловину с такой 
- 
повторим еще раз это слово - примиренной и в то же время глубокой, щемящей 
грустью.

Эти чувства накладывались на постоянное ощущение одиночества, связанное с 
непостижимостью космической гармонии - все новыми неудачами при построении 
единой теории поля, с уже давним разделением дороги, по которой шел Эйнштейн, и 

дороги, по которой шло большинство физиков в тридцатые - пятидесятые годы. Но 
недостижимой оказалась и моральная гармония, впечатления окружающей 
действительности были источником глубокой неудовлетворенности.

Как уже было сказано, трагический разрыв между тем, что ученый ждет от науки, и 

тем, что он может сделать в ней, был харакактерен не только для Эренфеста, но и 

для самого Эйнштейна. Но здесь существовало радикальное различие. Для Эйнштейна 

конфликт между научным прогнозом и научными результатами был по преимуществу 
вне 
личным. Он видел дальше, чем Эренфест, дальнейшие пути науки, и вместе с тем он 

глубже ощущал недостаточность того, что сделано, и трудность предстоящего пути. 

Недостаточность того, что сделано к середине столетия наукой в целом. Трудность 

того, что предстоит сделать науке в будущем.

Эйнштейн ощущал указанный разрыв как объективную черту новой, неклассической 
науки. Она лишила былой неподвижности самые фундаментальные принципы, и теперь 
частные результаты колеблют основные устои науки и открывают новые перспективы 
все более радикальных преобразований картины мира. Новые результаты включают не 

только ответы (лессинговское "уверенное обладание истиной"), но и новые вопросы,
 
противоречия, прогнозы (лессинговское "стремление к истине").

285

Поэтому для неклассической науки приобретают особую ценность прогнозы, идеалы 
физического объяснения, еще не получившие сколько-нибудь однозначного характера.
 
Прогнозно-вопрошающая компонента в современной науке находится в ином отношении 

к результативно-утверждающей, чем это было в классической науке, ценность ее 
стала большей и, что особенно важно, более явной.

Разрыв между указанными компонентами был в глазах Эйнштейна внеличным, он был 
объективным. Именно подобные объективные констатации превращали личную драму в 
объективную "драму идей". Последняя и выталкивала из сознания мысли о 
собственной судьбе и собственном жизненном пути.

Не следует понимать это утверждение слишком односторонне и прямолинейно. 
Превращение личной драмы в объективную не лишало ее в полной мере личного 
характера, иначе она перестала бы быть фактом биографии. Впрочем, не только 
биографии, но и истории - ведь речь идет о человеческой истории, которая