познаваемости мира. Преодоленные в 1916 г. трудности построения общей теории 
относительности и гораздо более тяжелые, так и не преодоленные трудности единой 

теории поля приносили Эйнштейну немало тяжелых переживаний, но за этим стояло 
непоколебимое убеждение: как ни сложны, как ни запутаны пути пауки, они ведут к 

адекватному познанию реальной гармонии бытия. Душевный мир Эйнштейна не был 
похож на гладкую поверхность тихого озера, он скорее напоминал поверхность моря,
 
по которой пробегает не только рябь, но и большие волны. Под поверхностью в 
морской толще сохранялись глубинные течения, не возмущаемые никакими бурями. Но 

эти бури происходили, и Эйнштейн не был тем спокойным небожителем, каким 
представляют иногда Гёте. Когда Эйнштейн писал о "математических мучениях" при 
построении единой теории поля и о невозможности довести ее до состояния, 
допускающего сопоставления с наблюдениями, это были не только напряженные 
поиски, но и подлинные мучения мысли, осознавшей вопросы, но не нашедшей 
ответов. В принстонские годы Эйнштейн часто вспоминал о трагедии Эренфеста. Он 
рассказывал о ней приехавшей в Принстон Антонине Валлентен и вновь говорил о 
характерном для Эренфеста ощущении конфликта с новым поколением.

Антонина Валлентен прибавляет:

"Он это говорил с острым, но безропотным волнением, потому что подобный 
конфликт 
он и сам переживал. Драма, наметившаяся в счастливые годы постоянной связи с 
современной мыслью, теперь становилась все более напряженной. Это не был разрыв 

поколений, из которых одно представляет дерзновенную мысль, а другое защищает 
старое и напоминает неподвижный камень у покинутой дороги. Драма Эйнштейна была 

драмой человека, который вопреки возрасту следует своим путем, становящимся все 

более пустынным, в то время как почти все друзья и молодежь объявляют этот путь 

бесплодным и ведущим в тупик" [11].

11 Vallentin A. Le drame d'Albert Einstein, p. 200.

249

Именно это ощущение заставляло Эйнштейна возвращаться мыслью к ушедшим друзьям. 

Среди них была Мария Склодовская-Кюри, после смерти которой Эйнштейн писал, что 

ее моральный облик оказал, быть может, еще большее влияние на науку, чем 
открытие радия.

"Моральные качества выдающейся личности, - говорит Эйнштейн, - имеют, возможно, 

большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто 
интеллектуальные достижения. Последние зависят от величия характера в 
значительно большей степени, чем это обычно принято считать" [12].

Воспоминания об ушедших друзьях и об их душевных драмах вызывали не только 
тихую, примиренную грусть. Эти душевные драмы были свидетельством большой 
моральной чистоты, непоколебимой преданности истине, сочувствия людям - качеств,
 
внушающих уверенность в будущем науки и человеческого общества. Мария 
Склодовская-Кюри принадлежала к числу людей, создававших вокруг себя как бы 
силовое поле, направлявшее окружающих к идейным интересам.

"К моему великому счастью, в течение двадцати лет мы были связаны с мадам Кюри 
возвышенной и безоблачной дружбой. Мое восхищение ее человеческим величием 
постоянно росло. Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, 
объективность, неподкупность суждений - все эти качества редко совмещаются в 
одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее 
большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало 
чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид 
внешней строгости, так легко неправильно понимаемой теми, кто не был к ней 
близок, - странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием" 
[13].

12 Эйнштейн, 4, 193.
13 Там же.


Теперь, через много лет, к мартирологу науки прибавилось еще одно имя - символ 
той же возвышенной идейной силы: в начале 1947 г. Эйнштейн узнал о смерти Поля 
Ланжевена. "Он был для меня одним из самых дорогих друзей, воистину святым и