Ни  один   миллиардер  ни  на   одном  пляже  не  мог  бы  получить  столько
удовольствий,  острых,   утонченных,  неповторимых,   сколько   их  получали
прозорливые спортсмены Сорбонны в  этом уголке Бретани. А так как местом для
этих похождений служила только очаровательная деревушка,  а таких много, то,
несомненно,  вся  заслуга  в  достижении  блестящего  результата принадлежит
ученым, которые здесь собирались каждый год.
     Читатель - я много  раз задавала  себе такой вопрос - не прервете ли вы
чтение этой биографической книги, прошептав с ироничной  улыбкой: "Боже мой,
что за славные люди!.. Сколько прямодушия, сочувствия, доверия!"
     Ну  что ж, да...  Эта повесть изобилует  "положительными героями". Но я
ничего не могу поделать: они существовали и были такими, какими я пытаюсь их
изобразить. Все  спутники  жизни  Мари. Начиная  с  тех, кто  знал ее со дня
рождения,  и  кончая  друзьями  ее  последних  дней,  предоставили  бы нашим
романистам, любящим мрачные тона, бедный материал для анализа. Странные  эти
ни на что не похожие семейства Склодовских и Кюри, где нет непонимания между
родителями  и детьми, где всеми  руководит любовь,  где не  подслушивают под
дверьми,  где не  мечтают  ни  о предательстве, ни о наследствах,  никого не
убивают и где все совершенно честны!  Странная среда  -  эти университетские
кружки,  французский   и  польский:  несовершенные,  как  все   человеческие
сообщества,  но  преданные  одному  идеалу, не  испорченному ни  горечью, ни
вероломством.
     Я раскрыла  все козыри нашей  счастливой жизни в  Бретани.  Может быть,
кое-кто пожмет недоверчиво плечами, подумав: а не вносили ль оживление в наш
волшебный отпуск ссоры и снобизм?
     В Ларкуесте  самый проницательный наблюдатель не  мог отличить крупного
ученого от скромного исследователя, богатого от бедного. Под небом Бретани -
было  ли оно ясным или хмурым - я ни  разу не слыхала  разговоров о деньгах.
Наш старейший Шарль Сеньобос подавал нам  самый  высокий,  самый благородный
пример. Не выставляя себя  поборником каких-либо теорий  или  доктрин,  этот
старый  либерал  сделал все свое имущество общим достоянием. Всегда открытый
дом, яхта "Шиповник",  лодки принадлежали ему, но их хозяином был  он меньше
всех. А когда в его освещенной фонариком даче давался бал, то под аккордеон,
игравший польки, лансье и  местный танец  "Похищение", вертелись  вперемежку
хозяева и слуги, ученые и дочери крестьян, бретонские моряки и парижанки.
     Наша мать молча присутствовала на этих праздниках. Ее знакомые, знавшие
уязвимое  место  этой  застенчивой женщины, сдержанной  в  обращении,  почти
суровой, иной  раз  скажут ей, что Ирен хорошо танцует, а на Еве хорошенькое
платье. И тогда прелестная улыбка гордости внезапно озаряла лицо Мари.


        ¶В АМЕРИКЕ§

     Однажды  майским  утром 1920 года в маленькой  приемной Института радия
появилась  какая-то  дама.  Она  назвалась  миссис   Уильям   Браун  Мелони,
редактором крупного нью-йоркского журнала. Невозможно принять ее  за деловую
женину. Маленькая, хрупкая, почти калека: из-за несчастного  случая в юности
она  прихрамывает.  У нее  седоватые волосы и  огромные черные романтические
глаза на красивом бледном лице. Она с трепетом спрашивает у  открывшей дверь
служанки, не забыла ли мадам Кюри о том,  что назначила  ей  свидание. Этого
свидания она добивается уже несколько лет.
     Миссис Мелони принадлежит  к  все  возрастающему числу  людей,  которых
восхищает жизнь и работа Мари Кюри. А так как американская идеалистка вместе
с тем и известный репортер, то изо всех сил стремилась приблизиться к своему
кумиру.
     После  нескольких просьб  об интервью,  оставшихся без  ответа,  миссис
Мелони поручила одному своему другу-физику передать Мари умоляющее письмо.

     ...Мой  отец, врач, всегда  говорил мне,  что нельзя  умалять  значение
людей. А  на мой взгляд,  вы уже двадцать лет играете выдающуюся роль, и мне
хочется повидать вас только на несколько минут.

     На другой день Мари приняла ее у себя в лаборатории.

     Дверь  отворяется,  - напишет позже  миссис Мелони, - и входит бледная,
застенчивая женщина с  таким печальным лицом, какого мне еще не  приходилось
видеть. На ней черное платье из хлопчатобумажной материи. На  ее прекрасном,
кротком, измученном  лице запечатлелось отсутствующее, отрешенное выражение,
какое  бывает   у  людей,  всецело  поглощенных  научною  работой.  Я  сразу
почувствовала себя непрошеной гостьей.
     Я  стала  еще   застенчивее,  чем  мадам  Кюри.  Уже  двадцать   лет  я
профессиональный  репортер,  а все-таки растерялась  и не  смогла задать  ни
одного вопроса этой беззащитной женщине в черном хлопчатобумажном платье.  Я
пыталась  объяснить  ей,  как  интересуются  американцы  ее  великим  делом,
старалась оправдать свою нескромность. Чтобы вывести меня из замешательства,
мадам Кюри заговорила об Америке.
     - Америка имеет около пятидесяти граммов  радия, -  сказала мне она.  -
Четыре  в Балтиморе, шесть в Денвере, семь в Нью-Йорке... - Она  пересчитала
все остальное, назвав местонахождение каждой частицы радия.
     - А во Франции? - спросила я.
     - У меня в лаборатории немного больше одного грамма.