армией братьев, и потому ночное дело совершенно клонилось в мою пользу. Каждый 
из нас знал, что ему делать, и я был уверен, что каждый из моих кораблей будет 
искать в огне французского". Подобное доверие весьма упрощает положение, и 
может извинить некоторые неосторожности. И если этой уверенности никогда не 
изменяли, если Нельсон из всех английских адмиралов был более других 
поддерживаем своими капитанами, то (и на этом пункте можно настаивать) он 
обязан был таким преимуществом не фортуне, но собственно себе и самому 
ревностному повиновению, какое внушают не неумолимо строгие постановления, но 
добровольная преданность. Вот отчего его смелость и его усердие делались 
заразительны; вот отчего в его эскадрах, испытавших такие долгие и трудные 
крейсерства, видели всегда (чего, может быть, не нашли бы во флоте Джервиса) 
довольные, веселые лица и тот вид благополучия, который всегда радует сердце 
начальника. 

После победы Нельсон всегда великодушно перекладывал заслуги на своих капитанов.
 Всегда готовый признать помощь, оказанную в огне, он при Абукире звал к себе 
командира корабля "Минотавр", чтобы отблагодарить его за помощь, поданную им во 
время сражения. Так в другом, менее блистательном деле, будучи еще только 
капитаном корабля "Агамемнон", он относил к своему старшему лейтенанту все 
похвалы, какими осыпали действия его корабля. "Никогда, - писал он, - ни один 
офицер, не подавал лучшего совета в более благоприятную минуту". Геройское 
сердце этого человека чувствовало, что между ним и его офицерами преданность 
должна быть взаимна; и действительно, во всех случаях он защищал их интересы с 
тем же рвением, с каким они старались содействовать его славе. 

С этим похвальным усердием Нельсон соединял простоту обращения, которая всегда 
так привлекательна в людях высокого достоинства. Он не боялся унизить свое 
звание, общаясь с окружающими, и охотно признавал превосходство их во многих из 
тысячи мелочных подробностей, какими изобилует морское дело. Таким образом, он 
отдавал справедливость специальным достоинствам и умел вызывать, как говорил 
Декре, советы, которые часто неожиданным светом озаряли его соображения. 
Впрочем, он думал, что участие каждого в окончательном плане облегчит его 
выполнение. Уверенный, что не должно быть ничего безусловного в предначертанном 
заранее плане, он требовал не столько точного исполнения своих приказаний, 
сколько искреннего и усердного содействия. 

Однако он не менее самого лорда Джервиса ценил необходимость самой безусловной 
покорности на военном судне; но он был, вместе с тем, того мнения, что лучше 
предупреждать преступления, нежели после за них взыскивать. Когда Джервис, в 
виду Кадикса, строгими и энергичными мерами замял возмущение, готовое уже 
вспыхнуть, Нельсон немедленно одобрил эту нужную строгость. "Состояние умов, - 
сказал он, - требует необыкновенных мер, и если бы в Англии показали ту же 
решительность, какую мы показали здесь, то я не думаю, чтобы зло зашло так 
далеко". "Однако, - тотчас же прибавил он, - я принимаю сторону наших матросов 
в их первых требованиях. Лорд Гау очень ошибся, когда не обратил на них 
должного внимания. В самом деле, мы люди, о которых слишком мало заботятся. 
Придет мирное время, и тогда как будто все наперерыв стараются обходиться с 
нами как можно хуже". 

В глазах Нельсона первой обязанностью адмирала было беспрестанно заботиться о 
материальном и нравственном благосостоянии своих подчиненных. Накануне 
Трафальгарской битвы он обдумывал средства обеспечить точную раздачу на суда 
зелени, привезенной из Гибралтара, и рекомендовал командирам устраивать на 
судах театры, потому что он всего более опасался для матросов однообразия 
продолжительных блокад, и опасных искушений, какие влечет за собою праздность. 
Поэтому деятельность Нельсона была столько же следствием расчета, сколько и 
потребностью его натуры; в важных случаях он считал ее средством к успешному 
достижению цели, а в обыкновенное время средством поддерживать дисциплину. Он 
старался держать свои экипажи беспрестанно настороже, на храпу смелыми 
предприятиями, опасными маневрами; он рассчитывал на заманчивость этих 
предприятий, чтобы выбить из головы матросов дурные замыслы и удержать их в 
повиновении. "Для меня лучше, говорил он, - потерять пятьдесят человек от 
неприятельского огня, чем быть вынужденым одного из них повесить". К тому же он 
искренне любил этих людей и ценил их мужество, так же, как Наполеон любил и 
ценил своих солдат, как и всякий человек, достойный начальствовать над другими, 
должен любить своих военных собратий, орудия своей славы. У него были свои 
"ворчуны", его старые агамемнонцы; некоторые из них, может быть, еще и теперь 
глядят на Темзу в Гринвиче. Они-то, в июне 1800 г., видя, что их адмирал 
готовится оставить корабль "Фудройан" без них, обращались к нему с следующим 
упреками: "Милорд! Мы были с вами во всех ваших сражениях, и на море и на суше; 
мы ваши катерные гребцы, и следовали за вами уже на многие суда. Если вы 
возвращаетесь в Англию, то позвольте и нам за вами последовать. Извините нам 
наш резкий слог: мы моряки и совсем не умеем писать, но тем не менее имеем 
честь быть вашими верными и почтительными слугами{23}. 

Утешительно думать, что не всегда дисциплина должна облекаться в суровые, 
жесткие формы, и потому не без удовольствия находим у товарища и соратника 
Нельсона, у честного, благородного Коллингвуда, ту же снисходительность, 
соединенную с той же энергией, тот же дар заставить себя любить вместе с 
талантом заставить себе повиноваться. В то время, когда почти каждый английский