кругах должен быть куда как осведомлен во всех планах и приготовлениях 
командования.

Алексея Петровича он нашел в доме барона Аша, в штабной зале за столом, густо 
заваленном бумагами. Тут же рядом шуршали картами, тихо переговариваясь, 
офицеры квартирмейстерской части, что-то лихо строчили проворные писаря, 
маячили на изготовке вестовые и посыльные. Увидев Давыдова, Ермолов поднялся 
навстречу, весь из себя внушительный и нарядный, в генеральском сюртуке с 
черным артиллерийским воротником, при шарфе, сверкая новыми пышными эполетами и 
многими орденами. Крепко обнял, троекратно по-русски расцеловал.

— Не с парада ли случаем? — спросил Денис, кивнув на его убранство и блестящие 
регалии.

— Бери выше, с военного совета!

— И какое же вышло решение? Будем ли, наконец, наступать? — не удержался 
Давыдов.

— Ты не иначе, как твой князь Петр Иванович, толкуешь. Тот буквально с сего же 
вопроса начал слово свое на совете, — улыбнулся Ермолов. — Впрочем, в этот раз 
единодушие, можно сказать, было полным. За нанесение удара по неприятелю, 
покуда он не сконцентрировал своих сил на одном направлении, твердо высказался 
и я, и генерал-квартирмейстер полковник Толь, и прочие.

— А военный министр?

— Михайло Богданович, как мне доподлинно ведомо, склонен был к оборонительным 
действиям, однако супротив общего стремления не пошел.

— Стало быть, наступление? — радостно воскликнул Давыдов.

— Погоди заранее ликовать, не сглазить бы, — умерил его пыл Ермолов. — Я 
особого успеха от сего продвижения не жду. Тем более что в распоряжении 
военного министра твердо оговорено: обеим армиям не отдаляться от Смоленска 
более чем на три перехода. На деле это означает, что не мы снова будем искать 
неприятеля, а он нас...

— А не в пособничество ли Наполеону сделано подобное распоряжение? — вздохнул 
Давыдов. — Может, не зря в полках про Барклая разное говорят?..

— Ну это ты брось, — нахмурил чело Ермолов. — С Михайлой Богдановичем я, слава 
богу, и ранее тесное общение имел, а с 1 июля при нем неотлучно. Одно могу 
сказать: порядочность и честность его неоспоримы, а служение России — 
самоотверженно и безраздельно. О храбрости его необычайной и толковать нечего: 
он из тех редких людей, что опасности не разумеет и страху недоступен. Мое 
отношение к иноземцам, промышляющим в армии нашей, тебе хорошо ведомо. Так вот 
Барклая-де-Толли, — Алексей Петрович с почтением назвал его полную фамилию, — я 
к немцам не причисляю. Для меня он такой же русский, как грузинский князь 
Багратион. Другое дело, что военный министр, по моему разумению, порою излишне 
осторожен и не всегда тверд в намерениях, к тому же не имеет дара объясниться, 
а холодностью в обращении не снискал приязни равных и не привлек к себе 
подчиненных... Но это уже особый разговор. Кто из нас самих состоит единственно 
из достоинств? У каждого свои пороки и слабости. Так что, брат Денис, досужим 
вымыслам о Михайле Богдановиче не верь и пресекай, коли таковые услышишь.

Убедительные доводы Ермолова заставили о многом задуматься Давыдова и, в конце 
концов, во многом переменить свое мнение относительно главнокомандующего 1-й 
армии.

— А есть ли какие новости с военного театра? — спросил он Алексея Петровича, 
прежде чем с ним распрощаться.

— Три новости разом получены, — ответил Ермолов и, чуть помедлив, добавил: — 
Две из них добрые, а одна худая... Впрочем, вот сам погляди, — он уверенно взял 
из вороха бумаг на столе несколько густо исписанных листов и подал Денису.

Это были две победные реляции.

— А что за худая весть?

— Генерал Кульнев пал в битве, — глухо молвил Ермолов. — Всею душою скорблю по 
нем. Потеря для отечества нашего невосполнимая...

Известие это поразило Давыдова в самое сердце...



...20 июля на рассвете в дождь и туман доблестный Яков Петрович вихрем налетел 
на два французских полка и начал их теснить, нанося неприятелю большой урон.