Готовясь к походу на берегу, Денис неожиданно, к радости своей, встретил 
молодого поэта Константина Батюшкова, которого знал еще по Петербургу. Тогда 
его первыми стихотворными опытами восторгался Гнедич и водил его, застенчивого 
и розовощекого, по всем литературным салонам, говоря:

— Это господин Батюшков, служит по ведомству народного просвещения... Новая 
надежда российской словесности, И какая!..

И тут же, томно прикрыв свой единственный глаз, начинал за него декламировать:

		Задумайся, вздохни — и друг души твоей,
		Одетой ризою прозрачной, как туманом...

Давыдову тогда понравилось, что, пожимая ему руку, начинающий поэт сказал о 
себе просто и откровенно: «Не чиновен, не знатен и не богат...»

Потом с Батюшковым они виделись несколько раз во время прусской кампании, в 
которой тот участвовал ополченцем и был ранен в ногу под Гейльсбергом. Стихи 
его уже широко печатались в «Северном вестнике», в «Журнале российской 
словесности», в «Драматическом вестнике», в сборнике «Талия»...

Теперь Батюшков был в форме армейского подпоручика и выглядел явно нездоровым: 
от прежнего румянца не осталось и следа, глаза запали и горели каким-то 
лихорадочным блеском. Он зябко поводил плечами, укрывал шею серым шерстяным 
шарфом.

— Экая незадача, — говорил он глухим, как бы надтреснутым голосом, — подхватил 
простуду в самый канун похода. Лекарь грозится отправить в Або... Я же ему 
толкую, что пропустить такого славного дела никак не могу. И так в сражении при 
Индесальми протомился в резерве. Теперь же рейд на Швецию с самим Багратионом! 
На Аланды пойду, даже ежели помирать буду. На сей случай я для себя уже и 
эпитафию припас. Вот она:

		Не нужны надписи для камня моего,
		Скажите просто здесь: он был и нет его!

— Что ж, эпитафия неплоха, — живо отозвался Давыдов, — только не лучше ли ее, 
подпоручик, посвятить неприятелю?

— И то правда, — подумав, со слабою улыбкою согласился Батюшков, — в этом есть 
новый добрый смысл. Острый же у вас ум, Денис Васильич!..

На том они и расстались. Батюшков принял участие в ледовом походе и, как 
сказывали потом, выказал себя молодцом.



На следующий день Давыдов ушел вперед с авангардом Кульнева.

Как на грех, разыгрались хлесткие бураны. Неистовый ветер, перемешав небо с 
землею, со свистом крутил жесткий снег, наметал плотные горбатые сугробы. Ко 
всему прочему ботнический лед, и без того трудно проходимый из-за смерзшихся 
вздыбленных торосов, начал угрожающе трескаться и расходиться, образуя черные 
дымящиеся полыньи.

Несмотря на эти неимоверные трудности, авангард успешно продвигался, сбивая 
шведские заслоны с мелких островов и прокладывая путь корпусу Багратиона к 
Большому Аланду.

За восемь дней стремительных маршей и горячих боев гродненские гусары и казаки, 
ведомые Кульневым, заняли чуть ли не весь архипелаг. Открывался путь и к 
неприятельским берегам.

Князь Багратион, закрепившись на Большом Аланде, снова высылал вперед Кульнева. 
В своем распоряжении, ему адресованном, он писал: «Надо испытать дорогу на 
шведский берег и разведать неприятельские силы. Господа шведы не единожды у нас 
гостили, давно пора визит отдать».

Денис Давыдов на всю жизнь запомнит этот отчаянный марш. Тяжелее перехода для 
него, пожалуй, не будет ни в одной кампании.

И все же дошли. Одолели. На рассвете, едва лишь чуточку развиднелось, были у 
шведского берега близ Гриссельгама. Атаковали с ходу. Однако неприятельская 
позиция со стороны моря была защищена заледенелыми валами, которые на конях не 
перемахнуть, сколь ни бейся. К тому же забухала неприятельская артиллерия, со 
свистом и шипением начала врезаться в лед шведская картечь.

Кульнев не мешкая спешил гусар и казаков и сам повел их на штурм укрепления. А 
посланный им Давыдов с двумя эскадронами гродненцев ударил с фланга. После 
короткого, но жестокого боя шведы были сметены с ледовых редутов, а потом