Однако скоро погода круто переменилась.

С моря подул тугой влажный ветер, который приволок с собою густую, стелющуюся 
понизу облачную пелену. Она на глазах темнела и тяжелела. И вдруг разом повалил 
снег, да такой, какого Денису Давыдову давно не приводилось видывать. Это был 
поистине какой-то обвал, белое небесное низвержение.

Буквально за четверть часа густым снежным слоем чуть ли не в пол-аршина обросли 
артиллерийские фуры и зарядные ящики, а лошади и ездовые стали похожи на 
потешные снежные изваяния в Замоскворечье на масленицу.

Обоз какое-то время по инерции двигался. А потом стал окончательно.

— Попробую далее ехать, — высказал свое решение Давыдов.

— Да куда ж в такую-то непогодь? — изумились артиллеристы. — Долго ли с дороги 
сбиться? Опять же и к неприятелю угодить можете, время-то военное, сами знаете. 
Что судьбу-то испытывать?..

— Нет, решительно еду. Возок у меня легонький, коли застряну, плечом подтолкну.

Потом через какое-то время вроде бы чуточку пообвиднелось, и снег хоть и 
продолжал сыпать, но уже не с такою неистовой силой и густотой.

Так и добрались до финской почтовой станции Сибо.

Здесь Давыдов решил напиться чаю и дать краткий роздых лошадям, поскольку на 
сменных надеяться никак не приходилось. Смотритель в толстой вязаной шапке с 
козырьком на все вопросы и просьбы что-то мычал, качал головою и разводил 
руками. То ли вправду не знал русского языка, то ли прикидывался, каналья.

Поняв, что толковать с ним бесполезно, Давыдов прошел в горницу. В отличие от 
русских станций, пропахших кислыми щами и самоварным угаром и непременно 
увешанных тронутыми мухами лубочными картинами, изображавшими «Похороны Кота 
Тимофеевича мышами» и «Взятие Очакова», здесь было подчеркнуто, даже вызывающе 
чисто.

За опрятным столом, на котором стояло с полдюжины порожних чашек, скинув на 
диван подле себя шинель, сидел молодой пехотный офицер с округлым лицом, на 
котором совершенно отчетливо отражалось отчаяние.

— Слава тебе господи, наконец-то своего брата русского вижу! — воскликнул он, 
порывисто вставая навстречу. — Меня этот истукан-смотритель окончательно 
доконал. Ничего из него выжать не могу, даже слова вразумительного... — И разом 
спохватился: — Позвольте представиться, господин штабс-ротмистр, поручик 
Архангелогородского полка Закревский Арсений Андреевич, адъютант графа 
Каменского.

Представился и Давыдов.

— Простите, а не тот ли вы гусарский поэт Давыдов, о котором слух по всей 
армии? — живо откликнулся поручик.

— Да, пожалуй, тот, — улыбнулся Денис.

Закревский просиял:

— Душевно рад нашему знакомству. Могу сказать, что стихи ваши и басни у меня 
списаны в заветную тетрадь, которая всегда со мною. И в этом походе. Нет ли у 
вас с собою какого нового сочинения?

— Кое-что везу друзьям на потеху.

— Ну уж тогда я не успокоюсь до той поры, покудова не заполучу от вас сей новой 
пиесы...

...Оставив на столе плату за приют и угощение, они вышли во двор. Расторопный 
Андрюшка уже хлопотал возле лошадей.

Поодаль маячила и кряжистая фигура неприступного смотрителя.

— А ведь он по-нашему-то разумеет, — кивнул на него Андрюшка. — Я давеча упряжь 
приглядываю да сам с собою толкую, мол, подпруга-то на ладан дышит, и версты не 
проедем, как лопнет, непременно тогда ворочаться сюды придется. Гляжу, он, ни 
слова не говоря, ушел куда-то, потом воротился с новою подпругою. Кинул мне, 
дескать, езжайте да не ворочайтесь. Хитер, бестия!..

— А со мною, — сверкнул глазами Закревский, — держался эдак, будто ни слова не 
понимает. Я уж его и просил, и пистолет под нос совал — лишь головою мотал.