Обычно читавший в глазах окружавших его людей либо страх, либо восхищение и 
почтение, либо умильно-предупредительную лесть, Наполеон на этот раз и увидел и 
ощутил в прямом и открытом взгляде молодого курносого русского гусарского 
офицера какую-то еще неведомую ему спокойную и сдержанную силу, способную 
противостоять его напористой и всепобеждающей до сей поры властности.

Верх в длившемся несколько напряженных мгновении поединке взглядов остался за 
Денисом Давыдовым.

Наполеон резко повел плечом и отвернул от него лицо.

Судьба, случайно скрестившая их взоры в шумном и празднично-обольстительном 
Тильзите, пожалуй, и сама еще не ведала о том, что этот упрямый и уверенный в 
себе русский гусарский офицер через несколько лет неоднократно заступит дорогу 
французскому императору. Сначала с оружием — когда он с организованным им 
первым армейским партизанским отрядом будет беспрестанно тревожить и громить 
тылы Великой армии, чем регулярно будет приводить Наполеона в бешенство, а под 
Вязьмою в сыром ольшанике у дороги чуть было не пленит его, позорно 
ретирующегося из Москвы... А потом со своим острым публицистическим пером — 
когда столь же яростно и непреклонно вступит в полемику с «Записками» Бонапарта 
и неоспоримыми доводами и фактами уличит его в высокомерной лжи и умышленной 
фальсификации исторической правды...

Когда оба императора сошли с крыльца и сели на коней, Наполеон отрывисто дернул 
поводья, ожег шпорами бока своего прекрасного скакуна и нетерпеливо рванул его 
с места. В тот же миг взяла в карьер и вся блестящая кавалькада всадников. 
Денису Давыдову показалось, что она умчалась вдоль мощенной аккуратным плоским 
булыжником улице и скрылась из виду наподобие сверкающего и громозвучного 
метеора.

В последующие дни ему еще несколько раз пришлось видеть Наполеона. Но эти 
встречи почти не прибавили новых впечатлений.

Переговоры императоров подходили к концу.

Но у Дениса Давыдова и у многих других русских офицеров в душе не только не 
рассеивалось, но все более крепло тревожно-горьковатое чувство позорности всего 
этого столь шумного и пышно обставленного тильзитского действа. Вместе с тем 
росло и ощущение неудовлетворенности и разочарования в тех своих лучших 
надеждах, которые все они еще в начале этой злосчастной кампании возлагали на 
русского монарха.

Само собой разумеется, что у них не было, да и не могло быть, уверенности в 
прочности заключаемого мира. Наоборот, на смену временному успокоению приходило 
убеждение, что рано ли, поздно ли им предстоит непременно встретиться на ратном 
поле с нынешним неприятелем. И борьба эта будет беспощадной и страшной.

Эти тревожные настроения, которые все более овладевали лучшею частью русской 
армии, Денис Давыдов сумеет потом со всею определенностью выразить в своих 
записках:

«Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только 
дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старание — вследствие 
тайного приказа Наполеона, — привлекать нас всякого рода приветливостями и 
вежливостью... 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови 
по дуло, с своим ножом в крови по локоть».




Дым салонных баталий


		С наемною душой
		Развратные счастливцы,
		Придворные друзья
		И бледны горделивцы,
		Надутые князья!

    К. Н. Батюшков

По возвращении из Тильзита в Петербург Петр Иванович Багратион посчитал своим 
долгом тотчас же начать настоятельные хлопоты о застрявших неведомо где его 
наградных представлениях на своего адъютанта Дениса Давыдова. Причем решил 
действовать не официальным волокитным путем через военное ведомство и 
канцелярию государя, а использовать, так сказать, решительные обходные маневры.

Первый визит, который он нанес в столице, был к всесильной и всегда 
благоволившей к нему Марии Антоновне Нарышкиной, которую в свете называли 
«черноокою Аспазией», а Александр I величал «предметом своих отдохновений».