Князь Багратион, как всегда при отходе арьергарда, отослав вперед штабных, 
следовал в самом хвосте колонны. Почти рядом с ним, приотстав на половину 
корпуса коня, ехал Денис Давыдов. Глядя на генерала, видел, как тот осунулся и 
еще более почернел за эти тяжкие дни. Шутка ли, прикрывая главные русские силы, 
сдерживать своими плечами всю охмелевшую от успеха французскую армию во главе с 
самим Наполеоном. И не только мужественно и стойко отбиваться, не давая себя 
обойти, но и наносить ответные весьма чувствительные удары. Вон ведь как 
распушили Ланна да и коннице Мюрата, вздумавшего одним махом опрокинуть русский 
арьергард, досталось изрядно...

Говорят, после этого уязвленный великий герцог Бергский, первый щеголь Франции, 
чрезвычайно склонный к театральным жестам, поклялся на своем дамасском клинке, 
украшенном знаменитой гравировкой «Честь и дамы!», что в долгу у Багратиона не 
останется.

Кто-кто, а Денис Давыдов знал преотлично, что князь Петр Иванович смертельно не 
любит отступать. Он сразу мрачнеет, жалуется на всевозможные хворости, да и 
впрямь выглядит нездоровым: его курчавые пышные бакенбарды обвисают, 
внушительный горбатый нос еще более заостряется, а быстрый, горячий взор 
меркнет и затягивается прохладной сизоватой дымкой.

Вот и сейчас он едет насупившись, молча. Несмотря на теплынь, на плечи его 
наподобие бурки накинута отороченная серым каракулем суконная бекеша, 
застегнутая у горла на одну пуговицу.

Мост через Неман кажется бесконечно длинным.

Сзади от Тильзита глухо, как удары деревянными палками, доносятся ружейные 
выстрелы. Видимо, казаки прикрытия схватились с французскими вольтижерами.

На мосту, не обращая внимания на проходящий арьергард, чумазые и потные солдаты 
пионерного батальона возятся со смоляными бочками и пороховыми зарядами. Ими 
командует молоденький поручик без шляпы, с задорно торчащим петушиным хохолком 
на голове, с наспех перемотанной то ли раненой, то ли обожженной рукой.

— Никитенко! — кричит он ломающимся мальчишеским баском. — Смотри у меня, чтобы 
все было как надобно, не как в прошлый раз...

— Дак в прошлом разе хвитили трофейные были, итальянские, что ли, разве ж это 
хвитили? — оборачивается кряжистый Никитенко с добродушным, густо облитым 
веснушками лицом. — А нынче хвитили я сам крутил, надежные, не сумлевайтесь, 
ваше благородие. Как команда будет, так и полыхнёть. Знатно полыхнёть. И опять 
же, разе мы не понимаем, что Бонапартию на ваш берег хода давать никак нельзя. 
Здесь ведь как-никак уже Россия-матушка начинается...

Денис Давыдов, приотставший от князя возле пионеров, улыбнулся про себя 
спокойным и рассудительным словам и, подстегнув коня, вдруг почувствовал, что 
солдатская уверенность легко передалась и ему. И неутоленная обида, и 
растерянность, и сознание собственного бессилия перед трагичной неизбежностью 
последних событий, которые тяготили его после Фридланда и которых не могло 
заглушить даже ожесточение арьергардных стычек с неприятелем, как бы вдруг 
отступили куда-то, и он скорее еще не сознанием, а каким-то внутренним 
обостренным чутьем угадал в себе крепнущую готовность к чему-то гораздо более 
значительному, чем все, что было до сей поры.

— Здесь... Россия-матушка начинается... — протяжным эхом отозвались в его душе 
слова веснушчатого Никитенко.

Начиная открывать для себя в них какой-то глубокий и сокровенный смысл, так 
естественно и обстоятельно понимаемый простым солдатом, Денис Давыдов, может 
быть, впервые с такой неизбежной и пронзительной ясностью увидел всю свою 
блестящую кавалергардскую и адъютантскую службу и свою болезненно-бесшабашную 
честолюбивую храбрость, с которой он бросался в самые опасные места, часто и 
без особой на то надобности, а лишь для того, чтобы поддержать столь лестную 
для себя репутацию отчаянного рубаки и сорвиголовы...

Конь на ходу нетерпеливо потянулся вперед, качнулся, и Денис Давыдов и слухом и 
всем телом ощутил, как лошадиные копыта с гулкого деревянного настила 
переступили на податливо-мягкую землю цветущей луговой поймы.

И он не знал, сколько прошло времени, пока тянулся этот бесконечно длинный 
неманский мост: то ли несколько стремительных, как картечные пули, минут, то ли 
половина жизни...



Выстрелы со стороны Тильзита застучали чаще.

Судя по всему, на казаков прикрытия и степных лучников французы наваливались