развешиваемых и на постоялых дворах, и в убогих крестьянских избах по всей 
России, появятся несколько позднее. А пока же Денис восседал в седле в своем 
привычном, чуточку сбитом набекрень армейском кивере с жесткими золочеными 
кутасами и видавшем виды гусарском ментике.

Уводя отряд все дальше от Бородина, в глубь территории, занятой врагом, Давыдов 
вспомнил свой последним разговор с Багратионом в Семеновском. Князь искренне 
радовался тому, что светлейший дал соизволение на партизанский рейд, и 
сокрушался лишь о малом количестве выделенных Кутузовым для сей цели людей, 
посему и наказывал Денису быть предельно осторожным и беречь гусар и казаков.

Он тут же присел к столу и, придвинув свечу, своим быстролетящим почерком 
набросал инструкцию, которая могла бы служить Давыдову оправдательным 
официальным документом и предписанием к действию. В ней значилось:



«Ахтырского гусарского полка господину подполковнику Давыдову.

По получении сего извольте взять сто пятьдесят казаков от генерал-майора 
Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам взять 
все меры, дабы беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга, и 
стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в середине и в тылу, 
разстроивать обозы и парки, ломать переправы и отнимать все способы. Словом 
сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потщитесь 
доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор...

Генерал от инфантерии князь Багратион.

22 августа,

1812 года.

На позиции».


Эта бумага окажется чуть ли не последнею, написанною рукой Багратиона.

Передавая инструкцию Давыдову, князь Петр Иванович тут же спросил:

— А есть ли, кстати, у тебя карта Смоленской губернии, куда ты следовать 
собираешься?

— Покуда нет, — признался Денис, — помышляю раздобыть ее где-нибудь...

— Ну пока суть да дело, возьми-ка мою собственную. Опять же и память для тебя 
будет. Ну с богом! — благословил Давыдова Багратион. — Я на тебя надеюсь! — И 
сердечно обнял его на дорогу.

Эти воспоминания согрели и просветлили Денису Давыдову душу.

Припомнилась ему и краткая встреча с братом Евдокимом. Тот торопился с каким-то 
поручением от командира к графу Милорадовичу. Только и успел ему сказать Денис, 
что уходит в неприятельский тыл на маневр испанского гверильяса и очень 
тревожится за матушку и сестру Сашеньку, оставшихся в Москве, вдруг и старая 
столица окажется в опасности... Евдоким позавидовал его лихому предприятию и 
заверил, что о матушке и сестре они с братом Львом позаботятся. На сем и 
расстались, крепко расцеловавшись. Левушку же, бывшего где-то при Шевардинских 
редутах с 26-м егерским полком, повидать Денису так и не пришлось.

Всю ночь поисковая партия Давыдова провела в седле. Лишь перед самым рассветом 
командир отдал распоряжение спешиться, покормить лошадей и передохнуть, костров 
из предосторожности не разводить. Привал сделали на березовой опушке. Впереди 
саженях в трехстах угадывалось какое-то повитое туманом селение.

Давыдов решил дождаться свету и, прежде чем следовать туда, убедиться, нет ли в 
нем случаем неприятеля.

Вскоре развиднелось. Белесый зыбкий туман нехотя отполз в низины, и Давыдов, 
захватив с собою лишь одного казака, поехал, сторожко прислушиваясь, к 
темнеющим на взгорье избам. Никаких звуков, вызвавших присутствие французов, не 
доносилось. В довольно большой деревне, составленной из двух порядков, 
заливисто и беспечно орали петухи, мычали коровы, и где-то неподалеку монотонно 
поскрипывал колодезный журавль. От жилья тянуло духовитым дымком и теплым 
запахом парного молока.

— Ну точно, ваше высокобродь, хранца здесь и в помине нету, — рассудительно 
сказал казак, — он бы и скотину и птицу, все бы, как есть, прибрал. Это уж у 
него дело заведенное!..