Потом, после посещения первого солдатского лагеря, господин Эрик Хениус сказал 
ей, что передал германцам свою личную просьбу найти генерала Самсонова, и ему 
ответили, что такого генерала в числе военнопленных нет, есть другие - Клюев, 
Мартос, и что можно посетить их лагерь. 

Екатерина Александровна видела, что датчане по-прежнему не выражает сочувствия 
и действует из долга. Но это было не то, что владело ею, не такое чувство долга,
 даже вовсе не чувство! 

Она обследовала лагерь за лагерем, погружаясь в неведомую русскую жизнь. 

Одна грань этой жизни прочно сияла над германскими черепичными крышами, поражая 
ужасом и силой страдания. 

Екатерина Александровна искала реальные отпечатки этой грани, но солдаты не 
заявляли претензий на немецких комендантов, следов жестокости не было. 

Но русским сестрам была известна страшная история, случившаяся в каком-то 
лагере. Ее рассказал датчанам некий поляк, плававший матросом на датском 
пароходе и интернированный в начале войны. То, что история случилась в прошлом 
году, может быть, объясняло ее ожесточение, во всяком случае в нынешних лагерях 
делегация не встретила ничего подобного. 

По словам поляка, и в передаче датчан все выглядело так. 

Однажды в лагерь были приведены четыре казака в шароварах с лампасами красного 
цвета. Их вывели во дворик, поставили шагах в двух от стены барака, и через 
щель в стене поляку все было видно. У первого казака положили правую руку на 
маленькую чурку и штыком-ножом отрубили по половине пальцев большого, среднего 
и мизинца, сделав из кисти какую-то рогульку. Обрубки отлетали и падали на 
землю, а немецкие солдаты их подбирали и складывали казаку в карман. Потом 
увели в барак. Второму казаку отрубили уши. Третьему ударом штыка сверху вниз 
отсекли кончик носа, который повис на кусочке кожи. Казак знаками попросил, 
чтобы отрезали повисший кусок, и тогда ему дали перочинный ножик, и несчастный 
горемыка сам отрезал собственный нос. 

Про эти ужасы невозможно было слушать. Оржаневская закрыла уши. Но Хениус 
поднял кверху палец и сказал, что они обязаны знать, а там пусть судят, как 
хотят. 

Привели четвертого казака, продолжал Хениус. Что хотели с ним сделать, 
неизвестно. Он выхватил штык и ударил одного германца и стал драться со всеми 
остальными пятнадцатью солдатами. И они его закололи штыками... 

- Я думаю, это правда, - заключил Хениус. - Когда я был датским консулом в 
Одессе, я узнал русский характер. Вы очень своевольны. 

- Он должен был терпеть? - спросила Казем-Бек с аристократической горделивой 
простотой. 

- Но чего он добился? - тоже спросил ее Хениус. - Надо было подчиниться судьбе. 


Впрочем, больше таких историй они не слышали, хотя читали в глазах 
военнопленных горький упрек. "Вы все равно уедете, а нам оставаться, - так 
понимала их Екатерина Александровна. - Мы не можем всего рассказать!" 

Здесь были иные правила, иные законы управляли и спасали людей. 

Лагерь Данциг-Тройль встретил краснокрестную делегацию духовым оркестром, 
исполнявшим "На сопках Маньчжурии". Сестры остановились как вкопанные. Они 
помнили эти слова: "Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена..." Хотя 
играли одну музыку, скорбная молитва песни звучала в сердце. 

Серые бараки тянулись унылыми рядами, словно застывшая тоска. Над церковным 
бараком возвышался крест, и сестры перекрестились, утешаясь видом православного 
символа. 

Тучный комендант с бисмарковскими усами показал лагерь - бараки, лазарет, 
отхожие места, читальню, переплетную, сапожную мастерскую - и, показывая, давал 
понять, что ставит немецкую культуру выше всех. 

Впоследствии Екатерина Александровна повидала другие лагеря, и везде, на Лебе, 
в Бютове, Гаммерштейне, Черске, Тухале, Арисе, Гайльберте, Прейсиш-Голланде она 
сталкивалась с двумя культурами, комендантской и российской, которые 
существовали сами по себе. Она заходила в комнатки лагерных комитетов 
взаимопомощи, где кто-то, то ли солдат, то ли унтер-офицер, то ли 
вольноопределяющий, каждый раз обещали разыскать кого-нибудь из второй армии, и 
каждый раз Екатерина Александровна испытывала чувство горечи и вины за то, что 
пережили эти люди. Но постепенно вырисовывалась картина, отодвигавшая страдания