понукающие далеко не готовы взять государственный руль и не знают, что делать с 
Россией. 

Если Шульгин и мог что-то заподозрить в этих уговорах, то последующие доводы 
снимали все подозрения: устоями России должны быть уважение к религии и 
моральному началу, здоровый национализм, не переходящий в шовинизм, сознание 
важности духовной культуры, свобода трудиться и мыслить, всяческая поддержка 
сильных творческих людей. 

Если закрыть глаза, то можно представить, что находишься не в красной Москве, а 
в столыпинском Петербурге и слышишь речи о великой России. Может быть, в 
"Тресте" были люди, искренне верившие в возможность переиграть чекистов. И они 
играли в странную жуткую игру со своим прошлым, веря, что смогут вырваться из 
западни. Они раскрыли глаза только тогда, когда к ним прикоснулась смерть, 

Шульгин оказался случайным свидетелем этой истории, о чем написал книгу "Три 
столицы". Эта книга человека с закрытыми глазами и открытым сердцем. Она 
рассеяла сомнения в "Тресте". Исчезновение Рейли было забыто. 

В конце жизни Шульгин сделал одно открытие, которое кое-что прояснило. В тайной 
жестокой борьбе за власть между Сталиным и Троцким "Трест" и Якушев занимали 
определенную троцкистскую позицию. Вслед за Троцким они ориентировались на 
атлантистский Запад, который не хотел допустить возрождения евразийского 
гиганта. Сталин же стоял на национал-большевистских позициях. Геополитическое 
противостояние отразилось не только в борьбе двух лидеров, но и в судьбах 
многих ничего не подозревавших об этом людей. 

Евразийцы первыми поняли неразрешимую загадку Советской России, оказавшейся в 
тисках между враждебным ей Западом и убийственным большевизмом. Где выход? Есть 
ли он? 

И там, и здесь российские интересы были в железной узде. Тот, кто хотел 
бороться за Россию, должен был прежде всего отстаивать совсем иные интересы. 

Поэтому, может быть, прав был генерал Врангель, отказавшийся от всякого 
сотрудничества с "Трестом". Даже после благополучной поездки Шульгина. В равной 
степени он был далек и от боевой деятельности Кутепова. Он просто ждал. 

Но еще была одна сила - Германия. Она тоже находилась между атлантистским 
Западом и большевистской Россией, и логика выживания толкала ее к Востоку. 

В конце концов в поле притяжения российско-германского магнита попали многие 
белоэмигранты. Одни из них знали, что вступают в связь с советской и германской 
контрразведками, другие просто следовали исторической неизбежности. Возможно, 
именно здесь Кутепов попал в прицел. 

Вряд ли в Москве надеялись, что "Трест" надолго удержит Кутепова от активных 
действий. Надо было соглашаться принимать боевиков. И с ведома Якушева границу 
пересекли три офицера: Сусалин, Каринский и Шорин. 

Полковник Сусалин вскоре исчез бесследно. Он прямодушно высказал свои сомнения 
в "Тресте" чекисту Старову, одному из "трестовиков", окружавших Захарченко и 
Радкевича, и этого было достаточно, чтобы незадачливого полковника "якобы 
опознали болгарские коммунисты, знавшие его еще по Софии". 

Кутепов начинал беспокоить чекистов все сильнее. Развязка приближалась. 

Во время очередного приезда в Париж Якушев настойчиво приглашал генерала в 
Москву для встречи с политсоветом "Треста", но Кутепов не принял приглашения. 

С другой стороны, Стауниц сумел подобрать ключ к сердцу Марии Владиславовны, 
надеясь через нее иметь беспрепятственный доступ к Кутепову. Больших секретов 
он не узнал, а стремление Марии Владиславовны к активным действиям хоть и 
настораживало, но пока еще было подконтрольно. 

Нет нужды углубляться в душевные отношения Мария Владиславовны и Стауница, ибо 
для разведки любовь всегда является одним из средств. Какое нам дело до того, 
как эта сероглазая тридцатитрехлетняя женщина влюбилась перед своей гибелью? 
Все смешалось: героизм, провокации, пошлость, обман, патриотизм, любовь. 

Мы можем обратиться к подобной ситуации, случившейся с советским разведчиком 
Дмитрием Быстролетовым. Для того чтобы получить доступ к документам итальянской 
контрразведки, ему пришлось выдать свою жену Иоланту замуж за итальянского 
полковника Вивальди. У него не было опыта подобных операций, он должен был все 
сделать самостоятельно. Иоланта могла отказаться или принести себя в жертву. 
Она была свободна, хотя уже принимала участие не в одном деле, вплоть до 
убийства провалившегося "источника". Но то дело было все же иным. А тут 
следовало убивать в себе. Быстролетов называет это "подлой работой" и 
добровольной жертвой "во имя победы нашего дела".