Ушаков разорвал конверт и снова увидал знакомые адмиральские каракули:

«Поздравляю тебя, бачушка Федор Федорович. Сего числа поступил весьма храбро: 
дал ты капитан-паше порядочный ужин. Мне все видно было».

— Интересно, куда он запрятался на время боя? В льяле[47 - Льяло — место в 
трюме, куда стекает скапливающаяся вода.], должно быть, хоронился? «Мне все 
видно было». И это говорит адмирал, командир эскадры! — презрительно качал 
головой Ушаков, читая.

«Сей вечер, как темно сделается, пойдем на курш 050 к нашим берегам. Сие весьма 
нужно. Вам скажу после…»

— Чего там — после? Этакий секрет. Я и сейчас знаю: струсил, Марко Иванович. 
Рвешься поскорее на берег — там безопаснее!

«…А наш флотик заслужил чести и устоял противу этакой силы».

— «Флотик»… — Ушакова даже передернуло. — Вот дурак, прости господи!

«Мы пойдем в Кезлову[48 - Кезлов (Гезлев) — Евпатория.]: надобно мне доложить 
князю кое-что!»

— Понятно: похвастаться, что контр-адмирал Войнович выиграл сражение у острова 
Фидониси! Теперь ты будешь говорить так. Пули лить ты мастер. Да только вряд ли 
поверит тебе князь Потемкин. Мордвинов — тот нарочно сделает вид, что поверил!

«Прости, друг сердечный. Будь, душенько, осторожен…»

— Тьфу! — плюнул Ушаков. — Ей-ей, как невеста жениху! Ох и льстец! «Друг 
сердечный — таракан запечный!» Знаем мы таких «друзей»!

«Сей ночи, чтоб нам не разлучаться, я сделаю сигнал о соединении, тогда и 
спустимся».

— Держится за меня, как малое дитя за нянькину юбку. И это — контр-адмирал. 
Ничтожество! «Мне все видно было!» — передразнил Ушаков. — Еще бы не видеть, 
как с этого знаменитого «крокодила» перья летели. «Флотик»! Эх ты, зейман!

Ушаков со злостью швырнул записку Войновича на стол.




VIII


Пока шли к Севастополю, Войнович продолжал трусить и слал записки Ушакову, 
прося помощи:

«Друг мой, Федор Федорович! Предвижу дурные нам обстоятельства. Сего дня ветр 
туркам благодетельствует, а у нас нет его, фрегаты упали под ветр. Если да 
приблизится он, то должно нам строить поскорее линию и приготовиться к бою. 
Если бы фрегаты не были так увалены под ветр, мы достигли бы гавань, но что 
делать, судьба наша такая, надобно делать все, что к лучшему. Дай мне свое 
мнение и обкуражь, как думаешь, дойдем ли до гавани… Пошли к фрегатам, чтоб 
поднимались к ветру, да сам не уходи далеко, о чем да сам ты знаешь».

Но чуть только эскадра втянулась на севастопольский рейд, как сразу все резко 
изменилось. На берегу адмирал мог обойтись и без «друга сердечного» «бачушки» 
Федора Федоровича. Очутившись в безопасности, Войнович уже оставил лесть и 
притворство и показал свое настоящее лицо мелкого завистника и интригана.

Он не мог примириться с тем, что Ушаков оказался победителем, а он должен 
остаться в тени. Ему было стыдно признаться, что такую блестящую баталию 
выиграл начальник его авангарда, а он, командир всей эскадры, оказался простым 
наблюдателем.

И Войнович постарался представить дело в совершенно ином свете.

Прежде всего он притворился контуженым, чтобы все видели, что адмирал не щадил 
себя в бою.

На берег его снесли на руках, а там усадили на носилки. И он сидел, вытянув 
одну ногу (которая считалась контуженой), точно Карл XII под Полтавой, и при 
этом не забывал гордо держать голову, как подобает победителю.

Ушаков, увидя такую картину, в первую секунду поддался на эту удочку и с живым 
участием спросил: