Но на ушаковской заставе дело оказалось сложнее. Еще издалека часовой зычно 
крикнул:

— Стой! Кто идет? — И сразу взял ружье на руку.

— Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, — ответил Нерон. — Покличь 
капитана Ушакова!

— Дядя Макарыч! — позвал часовой.

Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.

— Вот они спрашивают капитана Ушакова, — сказал часовой.

— Чего изволите, ваше высокоблагородие? — переспросил боцман.

— Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…

Боцман вмиг прикинул: будить капитана — жалко, только-только лег. Опять же — 
хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы 
продержать в карантине!

— Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, — рассуждал он вслух, — да там 
больной мичман, господин Баташев лежат.

— Вот и хорошо. Я с мичманом, — согласился Веленбаков, и не успел боцман 
оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.

Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?

Стояли, слушали: что дальше?

А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец 
высек и зажег свечу.

— Здорово, мичман!

— Здравия желаю. А вы кто? — спросил слабым голосом Баташев.

— Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. 
А ты что, заболел?

— Да, трясет…

— Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой 
сымет. Согреешься!

Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время 
мичмана начало тошнить.

— Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса[33 - До 
жвака-галса — иносказательно: до конца.]. Слаб, если так. Меня отродясь не 
тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. 
Я буду спать в сенях.

Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся 
на тростнике и через секунду захрапел.

— Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! — строго приказал 
боцман и ушел спать. Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.

— Что, мичман умер? — вскочил Федор Федорович.

— Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только 
они не одни.

— А кто же еще заболел?

— Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.

— Кто? — начал сердиться Ушаков.

Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от 
огорчения — вот история!

Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно — мичман не 
двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, 
закостеневшим ногам было ясно: все кончено.