поделить с ними. Будут они поститься и бить поклоны... И все это будто бы без 
греха...

Да что значат грехи и огни черного адского пламени волхвов! Можно ведь 
научиться, как говорят закоренелые в язычестве литовцы, и богу молиться, и 
черта за хвост держать. И без того весь путь по Волге лежал между двух огней: 
слева сильная Орда хана Мауцы; справа шестидесятитысячная Орда хана Куремсы. Он,
 Куремса, как писал Плано Карпини, «господин всех, которые поставлены на 
заставе против народов Запада, чтобы те случайно не ринулись на татар 
неожиданно и врасплох».

...Поговаривали, что с Куремсой не очень-то ладит галицко-волынский князь 
Даниил Романович... Легаты в беседах с Александром не распространялись о своей 
встрече с галицким князем, но и без того становилось очевидно, что Даниил 
нащупывает какой-то другой путь. Он под боком у Куремсы возродил союз с 
Венгрией, же нив сына Льва на дочери короля Белы IV. Король писал папе, что 
пошел на это, опасаясь сближения Даниила с Ордой. Больше того, неожиданно 
Даниил произвел своего печатника Кирилла в русские митрополиты и, минуя Киев, 
отправил его в Никею на утверждение к патриарху. Получалось, что галицкий князь 
и церковь поднимал на Орду. Не признавал он и утвержденных Батыем общерусских 
прав суздальского князя на Киев.

Даниил опытнее и старше Александра. Александру едва были постриги, когда тот 
восемнадцатилетним уже доблестно дрался на Калке. Как относился Даниил к 
политике папства, Александр не знал. А между тем после встречи с Плано Карпини 
между Днепром и Доном князь Даниил завязал переговоры с папой. Быть может, речь 
шла о языческой Литве. К войне с литовским великим князем Миндовгом Даниил 
собирался привлечь и Польшу и Орден. Опытный и сдержанный, он остерегался 
допустить просчет, который бы сделал его орудием папской политики. Вот почему, 
когда папа предложил галицко-волынскому князю королевскую корону («венец 
королевства», сказано в летописи), он отказался, заявив: «Рать татарская не 
престаеть зле живущи с нами, то како могут прияти венчать без помощи твоей».

...До первой татарской заставы приволжская равнина была пуста и безжизненна. 
Уже к югу от Рязани открывалась горестная картина, и таковой ей суждено 
оставаться еще многие десятилетия: кругом «печално и унын-ливо», и не видно 
«тамо ничтоже: ни града, ни села, точно пустыни велиа, и зверей множество...». 
В бывших половецких станах белели едва заметенные снегом черепа и кости 
погибших, да время от времени попадались печальные памятники половецким 
прародичам — каменные истуканы не то в шляпах, не то в шлемах, сидящие и 
стоящие, сутулые, с отвисшими грудями, с руками, соединенными под толстым 
животом.

Он не сидел на одном месте, а перемещался по Заволжью в зависимости от времени 
года и состояния кормов — с января по август поднимаясь к северу, а потом 
откочевывая обратно.

Ставка Батыя оказалась вытянутым в длину городом, но не обычным, а из жилищ, 
поставленных на колеса. Это были круглые кибитки из прутьев и тонких палок, с 
дырой в середине для дыма. Размер кибитки зависел от достатка. Стены и двери из 
войлока, колеса из плетеных прутьев. Верх дома тоже покрыт белым войлоком, или 
пропитан известкой, или порошком из костей. Неподалеку большие дома — повозки 
26 жен Батыя, окруженные маленькими домиками служанок и десятками грузовых 
плетеных коробов на колесах.

Странными казались обитатели этого кибиточного города. Особенно причудливо 
выглядели женщины. На голове они носили нечто круглое, сделанное из прутьев или 
аз коры, высотою в один локоть и вверху четырехугольное, украшенное длинным 
прутиком из золота, серебра ми дерева, либо пером. Все это нашивалось на 
шапочку, пускавшуюся до плеч. На шапочке и уборе — белое покрывало. «Без этого 
убора они никогда не появлялись на глаза людям», и по нему узнавали замужних 
женщин. Девушек же и незамужних лишь с трудом удавалось отличить от мужчин, так 
как «одеяние как у мужчин, так и у женщин было сшито одинаковым образом» — 
кафтаны, спереди разрезанные сверху донизу и запахнутые на груди. А на Руси 
ведь учили: «Мужем не достоить в женских портех ходити, ни женам в мужних».

Этот странный город был окружен удаленными от него на 3—4 километра 
стоянками-поселениями половцев, булгар, русских и других подвластных Батыю 
народов, а также иноземцев. Купцы, ремесленники, рабы, духовенство — все 
смешивалось тут в одну общую пеструю толпу, которая заполняла огромный базар, 
сопровождавший орду Батыя.

Орда — это, в сущности, центр поселения, Батыев двор. Все иноземцы точно знали, 
в какой стороне от ханского двора должны они снимать с повозок свои шатры. 
Самое видное место в этом поселении занимали русские, среди которых 
расположилось и прибывшее из Руси посольство. С этого момента ему полагалось от 
двора довольствие кочевника — кумыс, вино, вареное мясо без соли и просо. 
Хочешь — ешь, не хочешь — голодай.

Второй человек империи старался окружить себя подобающим великолепием.