получено от лазутчиков известие, что Шерер смещен и на его место назначен один 
из известнейших и образованнейших французских генералов, тридцатипятилетний 
Моро. Суворов улыбнулся, когда ему донесли об этом.

– Мало славы было бы разбить шарлатана, – громко произнес он, – лавры, которые 
мы похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть.

Моро немедленно начал стягивать свои разбросанные войска, но было уже поздно. 
Французам нужны были сутки на перегруппировку, но этих суток Суворов им не дал. 
Донской атаман Денисов с казачьими сотнями и венгерскими гусарами быстро 
переправился через реку, обеспечив развертывание пехоты. Французы храбро 
дрались, но в это время у них в тылу загремела канонада: Мелас взял предмостные 
укрепления через Адду и Кассано.

Достойно упоминания, что в сражении на Адде русские полки почти не принимали 
участия: будучи уверен в успехе благодаря численному превосходству, Суворов 
желал сберечь цвет своей армии; к тому же ему хотелось посмотреть, чего стоят 
австрийцы. Впрочем, для преодоления упорной обороны противника у Лекко пришлось 
двинуть отряд под командой Багратиона, а дивизии Фрелиха и Кейма дрались очень 
вяло, что и позволило французам избежать полного окружения.

Суворов, повидимому, лично появлялся в бою, и его присутствие электризующим 
образом действовало на австрийцев. «В источниках не говорится, присутствовал ли 
сам Суворов на этом пункте, – пишет Клаузевиц про один из эпизодов битвы, – но 
это весьма вероятно, и этим можно объяснить необычайную энергию этой атаки».
[114 - Клаузевиц. 1799 год. М. 1938, стр. 131.] Что касается Суворова, то он 
говорил: «Здесь при мне и немцы хорошо воюют».

Оказавшись между двух огней, французы начали поспешно отступать. Однако момент 
для отступления был уже упущен. Одна французская дивизия под командой генерала 
Серрюрье была окружена и сложила оружие. Здесь было взято в плен 200 офицеров и 
2750 нижних чинов при 6 пушках. Потери французов составили около двух с 
половиной тысяч человек убитыми и ранеными и пять тысяч пленными; потери 
союзников – около двух тысяч человек. Путь на Милан был открыт.

Суворов с обычной приветливостью обошелся с пленными: 250 офицеров были 
отпущены во Францию под честное слово, что не примут более участия в войне. 
Генералу Серрюрье Суворов вернул шпагу, сделав коварный комплимент, что не 
может лишить шпаги того, кто так искусно владеет ею. (Серрюрье не выставил на 
занятой им позиции даже постов наблюдения: он понадеялся на то, что русские не 
будут наступать на этом участке, так как берег был здесь очень крутой и 
спускать понтоны весьма трудно.)

Суррюрье нахохлился и пустился в доказательства чрезмерной рискованности 
суворовской атаки.

– Что ж делать, – вздохнул фельдмаршал, – мы, русские, уж так воюем: не штыком, 
так кулаком. Я еще из лучших.

29 апреля состоялся торжественный въезд в Милан. Снова овации, цветы и 
рукоплескания пылких итальянских обывателей, за три года перед этим (и год 
спустя) с таким же энтузиазмом встречавших Бонапарта.

Обе армии получили щедрые награды. Австрийцы начали подумывать, что с их 
чудаковатым главнокомандующим можно ужиться. Мелас на Милаской площади захотел 
облобызать победоносного вождя, но потерял равновесие и, к общему конфузу, 
свалился с лошади.

Кажется, только один человек был недоволен положением дел – сам Суворов. 
Форсирование Адды при двойном численном перевесе не было в его глазах особенной 
победой.

Главное же – победа не была использована. Чуть ли не впервые в жизни, он не 
преследовал разбитого противника, позволив ему зализать раны. Он сделал это 
оттого, что русских войск там почти не было, австрийцы же были страшно утомлены 
сражением на Адде. У них не было еще нужной закалки; «выучить мне своих неколи 
было», с сожалением писал он в Вену русскому послу Разумовскому. Впрочем, 
Суворов признавал, что австрийцы «подтянулись». Князю Эстергази он заявил: 
«передайте императору, что я войсками его величества очень доволен. Они дерутся 
почти так же хорошо, как русские». Князю было не очень приятно слышать это 
«почти».

Австрийцы под шумок принялись вводить в Милане свои порядки, и старый 
фельдмаршал с горечью видел, как его именем прикрывают действия, не вызывающие 
в нем никакого сочувствия. Генерал Мелас именем австрийского правительства 
обезоружил национальную миланскую гвардию, запретил ношение мундира 
уничтоженной Цизальпинской республики, ввел снова в обращение банкноты венского 
банка – словом, выказывал твердое намерение целиком восстановить старые 
феодальные порядки и вновь присоединить к Австрии отторгнутую от нее по 
Кампо-Формийскому договору 1797 года Ломбардию.