полководца по самым невероятным счетам: например, за то, что три года назад по 
устному распоряжению фельдмаршала израсходовали 8 тысяч рублей на провиантские 
нужды армии, а провиантское ведомство их не покрыло. Дошло до того, что один 
поляк учинил Суворову иск за повреждения, нанесенные его имению русской 
артиллерией в 1794 году. Сумма претензий превысила 100 тысяч рублей, при 
годовом доходе Суворова в 50 тысяч. На Кобринское имение был наложен секвестр.
[100 - Секвестр – запрещение, налагаемое на частное имущество актом 
государственной власти.] Все это тем более нервировало Суворова, что он – в 
противовес дворянским традициям – ненавидел долги. «Не подло бедно жить, а 
подло должну быть», не раз твердил он Аркадию.

Унижения, клеветы и обиды волновали Суворова.

По целым дням он ходил из угла в угол, не имея живой души, с кем можно было бы 
поделиться своими мыслями. Смертельная тоска овладевала им. Иногда ночью, когда 
ему не спалось, он уходил в темный лес и ходил там до утра.

В домике своем он завел «птичью горницу» и нередко подолгу просиживал посреди 
говорливых пернатых обитателей ее. Вообще он любил всякую «живность». При своем 
домике он держал четырех лошадей «за верную службу в отставке и на пенсии» 
(лошади уже охромели). В иные дни он вдруг присоединялся к игравшим в бабки 
ребятам и проводил целые часы за этим занятием.

Неизменным спутником его был верный Прошка, беззаветно преданный своему 
господину. С Прошкой Суворов был всегда прост и ласков.

На одной прогулке Прошке, шедшему следом за Суворовым, взбрело на ум 
напроказить, и он, на потеху мужикам, принялся копировать Суворова. Неожиданно 
обернувшийся фельдмаршал застиг его в самом разгаре его усилий.

– Гум, гум, Прошенька, – кротко сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал 
свой путь.[101 - Прошка (Прохор Дубасов) вообще был на исключительном положении.
 Багратион, например, здоровался с ним за руку. Суворов хотел дать ему вольную, 
но не успел. В 1802 году это сделал его сын Аркадий (несмотря на 
противодействие Варвары Ивановны).]

Павел все ждал, что старый фельдмаршал принесет повинную. При всем своем 
сумасбродстве он понимал, какое неблагоприятное впечатление производит ссылка 
Суворова не только в России, но и за границей. Видя вокруг лишь покорность и 
поклонение, Павел не сомневался, что и старик-фельдмаршал скоро обломается и 
если не присоединит прямо своего голоса к хору восхвалений, то выразит хотя бы 
согласие вернуться в ряды армии на вторые роли, для отвода глаз Европе. Но 
время шло, а Суворов не сдавался. Больше того: он не проявлял никаких признаков 
раскаяния. Случился, например, такой эпизод. В Кончанское прибыл курьер от 
императора; Суворов принял его в бане.

– Кому пакет?

– Фельдмаршалу графу Суворову.

– Тогда это не мне: фельдмаршал должен находиться при армии, а не в деревне.
[102 - По словам французского писателя Гийоманш-Дюбокажа непринятое письмо 
содержало якобы разрешение переменить местожительство.]

«Петербургско-кончанская» баталия продолжалась. Державин посвятил этому периоду 
жизни Суворова такие строки:

		Смотри, как в ясный день, как в буре,
		Суворов тверд, велик всегда!
		Ступай за ним! – небес в лазуре
		Еще горит его звезда.

Кончилось тем, что первый шаг сделал император. В феврале 1798 года он приказал 
родственнику Суворова, молодому князю Андрею Горчакову, «ехать к графу Суворову,
 сказать ему от меня, что если было что от него мне, я сего не помню; что может 
он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к 
наималейшему недоразумению». Одновременно было дано распоряжение об отзыве из 
Кончанского Николева.

Вряд ли существовал еще хоть один русский деятель, по отношению к которому 
тщеславный и самолюбивый Павел сделал подобный шаг. И вряд ли кто-нибудь, кроме 
Суворова, отказался бы от этого приглашения пойти на компромисс. Но Суворов 
именно так поступил; он сразу решил для себя вопрос: не идти ни на какие сделки,
 лучше жизнь в ссылке в глухой деревне, чем хотя бы косвенное одобрение 
«прусских затей» императора. Все его дальнейшее поведение было подчинено этому 
решению.

Сперва он вообще отказывался ехать в Петербург. Потом, уступая племяннику, 
выехал, но с необычайной медлительностью, проселочными дорогами, «чтобы не 
растрястись». Горчаков отправился вперед. Государь с нетерпением, даже с