но на пространство. Загребающий жар чужими руками после их пережжет», писал 
Суворов в 1781 году Турчанинову, и эти слова могут служить его девизом.

Пуще всего он боялся изнеженности, которая, по его мнению, подобно ржавчине, 
разъедает волю и здоровье. «Чем больше удобств, тем меньше храбрости», 
говаривал он. Он считал необходимым поддерживать физическую и духовную стороны 
человека в состоянии постоянной готовности к лишениям и опасностям. Пребывание 
в солдатской среде укрепило эти его привычки, и, следуя им, он достигал двух 
целей: подавал пример другим офицерам,[149 - Например, во время переездов 
никому из свиты не разрешалось иметь чемоданы. Небольшие баулы перевозились на 
повозках.] от которых требовал в военное время предельного напряжения сил, и 
лишний раз привлекал симпатии солдат.

Суворов не привык предаваться играм, дорожа каждой минутой для занятий. 
«Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом», заметил он однажды.
 Поэтому Суворов редко посещал балы и вечеринки, но если попадал туда, то бывал 
очень оживлен, много плясал и уже в глубокой старости хвалился, что танцовал 
контрданс три часа кряду. Он всех заражал своей живостью.

– Что делать! Ремесло наше такое, чтобы быть всегда близ огня. А потому я и 
здесь от него не отвыкаю.

Он очень быстро, по первому взгляду и нескольким вопросам, составлял о человеке 
определенное мнение и редко менял его.

Он не раз принимал участие в рукопашных схватках, несмотря на то, что 
мускульная сила его была очень невелика. Вообще от природы он был слабого 
здоровья, и только непрестанная тренировка, спартанский, режим и стальная сила 
воли позволяли ему переносить непрерывное физическое и нервное напряжение войны.


Живя в Новой Ладоге, Суворов тяжело болел желудком; эта болезнь осталась у него 
на всю жизнь. В 1780 году он сообщал в одном письме: «Желудок мой 
безлекарственный ослабел. Поят меня милефоллиумом, насилу пишу». В период 
туртукайских боев он болел лихорадкой. В 1789 году – год Фокшан и Рымника – он 
вновь был тяжко болен. Дочери своей он писал об этом: «Ох, какая же у меня была 
горячка: так без памяти и упаду на траву, и по всему телу все пятна»,

Обычно он пользовался услугами простого фельдшера – «бородобрея», который лишь 
в последний год его жизни был заменен настоящим врачом. Но Суворов не доверял 
медикам, полагая – и, может быть, не без основания, – что его неправильно лечат.
 За три месяца до смерти он писал Хвостову: «Мне не долго жить. Кашель меня 
крушит. Присмотр за мной двуличный». Во время итальянской кампании он, как 
говорится, таял на глазах; сперва крепился, выглядел гораздо моложе своих 
семидесяти лет, но постепенно, изнуренный тяготами сражений, пререканиями с 
австрийцами и лишениями швейцарского похода, совершенно обессилел, так что 
нередко даже засыпал за обедом.[150 - «Князь так слаб, что едва ходит», писал о 
Суворове Андрей Горчаков 2 сентября 1799 года.] У него появились резь в глазах, 
жестокие приступы кашля, ныли старые раны и, наконец, развился смертельный 
недуг.

Суворов был по натуре добр – непритязательной добротой простою русского 
человека. Он не пропускал ни одного нищего, чтобы не оделить его милостыней. 
Встречая ребят, он останавливался и ласкал их. В Кончанском у него жила на 
полном пансионе целая команда инвалидов. Он помогал всем, кто обращался к нему. 
По уверению Фукса, он до конца жизни каждый год тайно высылал 10 тысяч рублей в 
одну из тюрем.

«Я проливал кровь потоками, – сказал он однажды, – и прихожу в ужас от этого. 
Но я люблю моего ближнего; я никого не сделал несчастным, не подписал ни одного 
смертного приговора, не задавил ни одной козявки».

Полководец был искренен, говоря это, и здесь нет противоречия с его 
беспощадностью там, где она диктовалась железным законом войны.

«Заранее учись прощать ошибки других и не прощай никогда собственных», часто 
повторял Суворов.

Окружающие знали его отходчивость, доверчивость и житейскую неопытность и часто 
использовали их в своих интересах. Управители обкрадывали его или разоряли его 
своей леностью и небрежностью; адъютанты опутывали его сетью взаимных интриг, 
подсказывали ему пристрастное распределение наград, играли на всех его слабых 
струнах, благоразумно не вторгаясь только в чисто военную сферу, где, как им 
было известно, полководец не терпел ничьего вмешательства.

Вряд ли Суворов не замечал ухищрений и плутней, разыгрывавшихся вокруг него. 
Скорее всего, он просто не придавал им значения, не считая их достойными того, 
чтобы отвлекаться ради них от военных дел.

Могла быть и другая причина. Прав был Л. Н. Энгельгардт, писавший: «Суворов