- И во-вторых и в-третьих... Глуп гренадер твой, как баран! Как баранов стадо! 
Голос возвысил! Кто? 

- Пусть так! Велик грех - да и причина не мала. Ваше высочество весьма не без 
вины. Принц Карл - кукла бездушная, с него взятки гладки. Расстрелять солдата - 
что воды глотнуть. А мы-то что ж? Мы не страшимся смерти на поле битвы, - 
бесстрашия вашего я давний свидетель, - а слово за справедливость и 
человечество сказать опасаемся. Почему? Да еще и вина на нас... 

Константин Павлович быстро провел рукой по своим высоким залысинам, опушенным 
рыжей шерстью. 

- Чего же ты хочешь от меня, князь? 

- Вы - корпусный командир и русский великий князь... Спасите солдата... 

Цесаревич сложил из пальцев фигу, чмокнул ее и спросил: 

- А этого не надобно тебе? На фонарях качаться не желаю. И якобинству не 
потворщик. Сгрудили дело, чтобы меня запутать! Речи я говорил, согласен, дурью 
обнесло меня, сбрендил. Да я и отвечу. А какой ответ с великого князя 
российского? Иначе - с солдатом. Портит солдата война. За дисциплину я с живого 
шкуру спущу. Мой долг - наказывать; милость - государю принадлежит. А в драке 
моей с Барклаем безделка эта камнем на мне повиснуть может. Раскинь мыслью, 
князь, и увидишь, что, по всему, следует мне в стороне остаться. 

Багратион взглянул на Куруту. Старушечье лицо Куруты морщилось, словно от боли. 
Он укоризненно покачивал курчавой головой. 

- По мнению вашему, справедливо ли его высочество рассудил? - спросил князь 
Петр. 

- Н-нет! - отвечал Курута с печальным отвращением в голосе. 

- Ах ты грек! - закричал цесаревич. - Так возьми же, пожалуй, розог пучок, да и 
высеки меня! 

И он принялся тормошить старика, заглядывая в его грустные черные глаза. Но 
Курута продолжал крутить головой. Тогда цесаревич быстро поцеловал его в руку. 

- Ну посоветуй же, грек! 

- Васе висоцество виноваты, и солдата спасти надо. Один целовек мозет сделать 
это. 

- Кто? 

- Ермолов. Коли захоцет - и коза сыта, и капуста цела будет!.. 

По обыкновению, за сутки накопилось множество предметов, о которых Ермолову 
надо было доложить главнокомандующему. Хотя большинство этих предметов и 
относилось к разряду так называемых "дел текущих", но среди них были вопросы и 
очень важные, и очень запутанные. Как всегда, министр и начальник штаба 
работали дружно и легко. Резолюции писал Ермолов - быстро, четко, красиво, 
прямо набело и без всяких помарок. Барклай подписывал. Ночь была в половине, 
когда покончили с планом отправки раненых. Решили из Первой армии отправлять их 
в Волоколамск и Тверь, а из Второй - в Мещовск, Мосальск, Калугу и Рязань. 
Оставалось еще четыре вопроса. Ермолов положил перед Барклаем рапорт Толя, в 
котором полковник, не признавая себя способным к отправлению 
генерал-квартирмейстерской должности, просил об увольнении от нее и назначении 
к строевому месту. 

- Гордость паче унижения оказывает господин Толь, - усмехнулся Алексей Петрович,
 - пишет: "неспособен", а читать надобно: "хоть на кознях и осекся, а весьма 
способен быть могу..." 

- И есть весьма способен, - сказал Барклай. - Ошибка его у Федоровки не от 
невежества была, а вовсе от других, худших гораздо, причин. Не говорите мне о 
них, - я их знаю и Толю простил. Но к должности своей он очень пригоден, и 
замены не вижу. Скоро реприманд Багратионов забудется, тогда для пользы общей 
расцветет Толь. Отказать ему в просьбе его, как не дельной! 

Ермолов положил другой рапорт - от Платова. Атаман объяснял неприятное 
происшествие под Семлевом, когда французы с неожиданной легкостью опрокинули 
его арьергард и теснили почти до лагеря Первой армии, отчего армия не имела 
дневки и вынуждена была без передыха отступать дальше. Объяснял он это хоть и 
многословно, но ужасно темно. 

- А дело просто, - сказал Барклай. - Потому навел атаман французов на Семлево,