Он вышел из шалаша, как из бани, отдуваясь и дико вращая черными глазами. 

- Каков кадавер злосмрадный! А? Ну, да еще посмотрим! Идем-ка, братец 
Полчанинов, сперва к князю Петру Иванычу... Потом к старику Куруте... А там... 
посмотрим! 

Проснувшись после обеда, цесаревич вышел из шатра, приказал подать ружье и 
принялся стрелять в соломенного солдата, которого возил для этой цели за собой. 
Утром он уже упражнялся над солдатом, но никак не мог угодить в голову. Он 
заряжал и стрелял точно по артикулу, будто стоял во фронте. В разгар этих 
занятий к цесаревичу приехал Багратион. 

Еще с итальянского похода 1799 года Константин Павлович привык относиться к 
князю Петру с уважением, легкой завистью и боязнью колкого словца. Первые два 
чувства он называл любовью, а последнее - дружбой, и такими отношениями с 
Багратионом кичился и бахвалился. Князь Петр сошел с лошади бледный и сумрачный.
 Ход отступления волновал и тревожил его. Прежде мучился он в припадках 
возмущения, в бешеных порывах негодования и досады. Теперь снедала его грусть. 
Он начинал понимать смысл Барклаевых действий. Допускал даже пользу, которая 
могла от них происходить. Но уверенности в том, что только так надо действовать,
 по-прежнему у него не было. И в бесспорной правильности своей собственной 
наступательной тактики он также после Смоленска уже не был убежден. От всего 
этого возникало в нем какое-то ужасное смутное и тяжелое состояние, 
неопределенностью своей жестоко угнетавшее князя Петра Ивановича. Не от того ли 
трясла его через день лихорадка? 

- Решил я, ваше высочество, ни во что не вмешиваться, - говорил он цесаревичу.
 - Давно уж убедился, что никакие мои предложения в дело не берутся. Я теперь 
на все согласен. Но тоска берет, как подумаю, что и под Вязьмой не дадим мы боя.
 Принесем туда на плечах французов, да и дальше пойдем. А до Москвы всего пять 
переходов! 

Цесаревич сморщил свой маленький нос и сделался похож на моську. 

- Или очень уж храбр Барклай, или трус беспримерный, - прохрипел он. Ведь кабы 
не держал Платов арьергардом своих французов, что было бы? Но на Платова 
надежды возлагать не всегда можно. Он что ни день - пьян; кричит, что с 
отчаяния от ретирады. А я знаю: до смерти хочется ему графом быть; ход же дел 
таков, что лишь во сне примерещиться может ему теперь графство. И пьет, 
каналья-старик! Вчерась на арьергарде французов прямо в Семлево привел, нам 
всем на голову. Крик, шум... Снялись, побежали зайцами... Трюх-трюх... Вот тебе 
и Платов, свет в окошке! А неприятель на носу... 

Багратиону вспомнилось, как обещал он в начале войны атаману победу, как манил 
его к ней сладким посулом титула для сына Ивана, для дочки Марфуши... Как 
клялся тогда Платов... Что же вышло? Всех отступление сразило. Но цесаревича - 
меньше всех. Не унывает... Олух царя небесного! 

- Неприятель на носу... 

Багратион посмотрел на нос Константина Павловича и улыбнулся. 

- На чьем, ваше высочество? Ежели на вашем - дурно Платов арьергард ведет. А 
коли на моем, так и еще хлебнуть мог бы... 

Цесаревич прыснул и раскатился хохотом. Потом, ухватив князя Петра в объятия, 
принялся щекотать и душить его. Шатер заколыхался. Пузатенькая фигурка Куруты 
появилась на пороге. 

- Утром нынце, - сказал он, - васему сиятельству хвалебный акафист пели два 
грекоса - князь Кантаку-зен да я. Не цихалось ли вам? А на его висоцество 
залобу принесть хоцу: ездит по войскам и реци против Барклая мятезные 
произносит. И оттого люди гибнут... 

Багратион понял, что маленький хитрец в заговоре. 

- Об этом вашему высочеству и я представить имею, - подхватил он. - Вы знаете, 
каков был я до сей поры Барклаю патриот. Слова ваши честны. Но что из того 
выходит? 

И Багратион подробно рассказал цесаревичу историю Старынчука так, как знал ее 
от Кантакузена. 

- Барклай оскорблен до смерти. И солдат хороший по-пустому жизни лишается. А 
жизнь его отечеству послужить могла. Кто виноват? Во-первых, темнота солдатская.
.. Во-вторых... 

Цесаревич быстро прошелся по шатру. Он предчувствовал нападение и готовился к 
отпору.