И он с такой открытой улыбкой посмотрел кругом, что и Барклаю, и цесаревичу, и 
Ермолову, и даже Толю показалось, будто, глядя прямо в лица единомышленников и 
врагов, хочет он влить в них частичку своей простой и честной, прекрасной души. 
Барклай наклонил голову. 

- Едва ли в Гжатске распоряжение будет еще мне принадлежать, господа. 

Он вернулся к дежурному генералу Кикину. 

- Тотчас повеление дайте к отходу на завтра в четыре часа поутру. 

На обратном пути Ермолов подъехал к Толю. 

- Как же это вы, Карл Федорыч? Ошиблись - пустое. А зачем в драку кинулись? 

Толь поднял на него угрюмый взгляд и ответил по-французски, чтобы не понял 
Багратион: 

- S'il n'y a pas de position, il faut en faire tine. C'est mon metier faites le 
votre aussi bien{83}. 

Глухие раскаты канонады доносились из арьергарда: это Платов удерживал натиск 
французских войск, рвавшихся к Москве. 

"Завтра же буду проситься в строй", - подумал Толь. 

В Дорогобуже было всего две улицы, пересеченные переулками и застроенные 
низенькими деревянными домиками. Середину города, вплоть до реки, занимала 
широкая площадь, поросшая травой и цветами. Днем на ней мирно паслись коровы и 
гуси. А сейчас, в темный и ненастный вечер, предвещавший скорое наступление 
ранней осени, по площади этой проходили войска. Главнокомандующий пропускал 
мимо себя сводную гренадерскую дивизию Первой армии. 

Жители покинули город. Завтра надвинется на него арьергард, еле отбившийся от 
французов. Вспыхнет Дорогобуж, и останутся от него одинокие трубы да 
обуглившиеся стропила. Так погибло в огне уже немало мелких городов, через 
которые отступала армия. Теплый и удобный ночлег мог бы найти враг в тысячах 
домов, обжитых многими поколениями русских людей. И не нашел! Никто не 
сомневался в том, что так лучше, что именно так и надо. Но эти картины 
разрушения жизни, чужой и вместе - близкой, ожесточали отступавшую армию не 
только против французов, но и против Барклая. 

Шел дождь, холодный и частый. Ветер с яростью разносил косые полосы воды и 
швырял их прямо в хмурое, бледное и усталое лицо главнокомандующего. Барклай 
стоял с двумя-тремя адъютантами у окраины дорогобужской городской площади. Плащ 
развевался на нем, как знамя, то прикрывая, то обнаруживая тусклый блеск 
бриллиантовой звезды. Если бы он не придерживал рукой большой генеральской 
шляпы, ее давно снесло бы. От многолюдной главной квартиры его, как часто 
бывает в подобных случаях, почти никого не осталось. Но ни дождь, ни внезапное 
нерадение адъютантов, ни усталость - ничто не могло смутить его спокойствия. 
Войска тянулись мимо нестройными, глухо-шумливыми рядами. Барклай знал, как 
надо понимать это: солдаты не хотели больше видеть в нем главнокомандующего. 
Однако от времени до времени он говорил: 

- Здорово, ребята! 

Приветственные слова эти падали в мокрую темь и замирали в ней без отзыва. 
Солдаты не хотели отвечать на них. Только всплески разговоров в рядах 
поднимались выше. 

- Вишь ты, - издевался над главнокомандующим Трегуляев, - долго молчал, ум 
копил, а молвил - и слушать нечего! "Здорово, ребята!" Учила нас мамка, учила и 
лямка, - не от таких слыхивали. А ты бы ему, Влас, рыкнул: не лезь, мол, дядя, 
с дождя в воду! 

Если бы Трегуляев знал, что совершалось в Старын-чуке, он бы не подзадоривал 
его "рыкнуть". Копившаяся в рекруте с начала отступления злоба против человека, 
который бегом тащил армию прочь от врага, жгла его сердце. Он шагал по лужам, 
не глядя под ноги и не разбирая, куда приходился истоптавшийся на бесконечных 
маршах дырявый сапог. Пропаленная у бивачных костров шинель душила его своим 
высоким и тугим воротником. И, поравнявшись с местом, где стоял 
главнокомандующий, Старынчук крикнул: 

- Ат, покарай бог, изменщик! 

Шум и разговор в солдатских рядах смолкли. Барклай сделал шаг вперед. Адъютанты 
его кинулись к карабинерной роте. Раздалась команда: 

- Стой! Смирно!