солдат. Вот вырвало ядром косяк из пушечного колеса, оторвало ногу у лошади, 
опрокинуло двух канониров, разнесло ось и лафетную доску, - орудие упало. Уже 
много их валялось на боку. А человеческих трупов еще больше. Как ни ужасно было 
то, что происходило внизу, но Паскевич любовался этим зрелищем. Ему особенно 
нравилась работа одного высокого канонира-бакенбардиста. Ловкость и точность 
движений этого солдата были поразительны. "Где я его видел? Ага! Салтановка, 
опушка леса, разрыв старой пушки, угрозы канониру, дерзкий артиллерийский 
поручик... Как путаются на войне карты человеческих отношений!" Еще будучи 
пажом и дежуря во дворце, Паскевич поймал однажды словцо графа Аракчеева: 
"Надобно требовать от солдата невозможного, чтобы он возможное сделал..." На 
остром, мелко-красивом лице Паскевича промелькнуло что-то неуловимо скверное, 
похожее на улыбку. "Трус и подл Аракчеев, но умен. Можно гнуть солдата пополам, 
но воевать без него нельзя. Я обещал этому бакенбардисту Георгия и дал его. 
Если мне суждено возвыситься, я покажу свету настоящее величие и настоящий 
разум полководца..." Паскевич все пристальнее вглядывался вниз. Что это там 
делается? Орудия заезжают справа и становятся так, что прицельная линия 
приходится не поперек, а вдоль рва. Не сошли ли они там с ума? Кто командует? Э,
 тот самый дерзкий поручик, у которого Паскевич чуть было не отобрал шпагу под 
Салтановкой... По всей длине рва - французы. Орудия стреляют. Залп... другой. 
Ров замер. Ай да поручик! И под бешеным огнем, придерживая рукой шпагу, чтобы 
не мешала бежать, Паскевич пустился вниз с бастиона в то самое пекло, где так 
молодецки действовал Травин. 

С тех пор как началась война, только в огне, под смертельной угрозой, Травин 
чувствовал себя живым, бодрым и деятельным человеком. А в остальное время 
одолевала его какая-то тупость мысли. И лишь в глупых происшествиях, подобных 
последней стычке с Феличем, отыскивался для него выход из этого тупика. А вот 
под Королевским бастионом - не то! Хоть Травин и был под арестом, но за убылью 
офицеров пришлось ему вскоре после завязки боя уже командовать ротой. Сперва он 
опрокидывал атаку за атакой лобовым огнем, в ров и через ров. А потом вдруг 
догадался: орудий мало, а все бьют в лоб, перед собой. Не лучше ли развернуться 
вдоль рва? Попробовал. Славно! Падали уже не десятки, а сотни французов. "Как 
понятлив Угодников! Толкни только с места мысль этого редкого солдата, а она и 
пойдет, и пойдет ворочаться". 

- Ваше благородие! - кричал канонир, стараясь голосом перекрыть грохот боя. - 
Ваше благородие! А ежели двумя расчетами направо бить, а двумя налево? 

- Верно! 

Травин повернул половину своих орудий. 

- С передков долой! Передки, отъезжай! Тут-то и вырос перед ним Паскевич. 

- Молодец, поручик! Я любовался... 

Травин молча отдал честь. Он не любил Паскевича. "Из таких-то и растут 
Аракчеевы! Но этот хуже будет... Аракчеев нагл при дворе и трус в бою. Этот же 
храбр под огнем, а при дворе будет ползать..." Было что-то и в Травине 
неприятное генералу. "Как он одет худо! Из таких-то в странный наш век и 
выскакивают Бонапарты..." 

Ров был опять полон французами. Они карабкались по откосу, подсаживая друг 
друга. На передних лезли задние, а на задних наседали линейные батальоны, 
беглым шагом стремившиеся к бастиону. Еще минута-две, и колонны эти зальют 
собой ров, и волны их выплеснутся на бастион. Травин не отрываясь смотрел на 
эту страшную картину. 

- Командуйте огонь, поручик! - приказал Паскевич. 

- Слушаю, - сказал Травин и не пошевелился. 

Он знал, что орудия заряжены и канониры уже держат пальники у затравок. А 
прислуга толпится перед пушками, чтобы не видно было наводки. Он сегодня 
придумал этот фокус: все готово, а врагу - невдомек. И чем дольше, тем лучше... 


- Извольте же командовать, поручик! - крикнул Паскевич. - Оглохли, что ль? 

Между батареей и неприятелем оставалось не более десятка саженей. И расстояние 
это уменьшалось с каждой секундой. 

- Поручик! 

Травин сделал движение рукой, какое делают люди, когда не хотят, чтобы им 
мешали. Он был бледен, 

- Поручик! 

Голос Паскевича звенел и ломался: